Наталья Рузанкина - Возвращение

— Завтра доскажешь… Спи, родная…

Из невообразимой высоты мой сон тревожит звезда, и в зыбком свете ее вспыхивают и мягко сияют дивные радостные луга, качаются заповедные цветы, и дорога светлой спокойной рекой идет к Дому. И к Тебе, Бессмертная любовь моя…

По обочине дороги навстречу мне идет счастливейшая на свете женщина, и в легких летящих чертах ее лица, будто позолоченного нездешним светом, я узнаю Сашкины черты. Горе навек покинуло глаза ее, чистое, верховное человеческое счастье — в каждом малом жесте и взгляде.

— Не плачь! — Сашка бросается ко мне, обнимает маленькими крепкими руками. — Только не ты! Ты же мне надежду возвратила, заново теперь, всё заново… В нем-то — вся жизнь моя, уедем из этого проклятого города, вылечимся и — по-новому заживем! Счастливые, сильные, свободные… Не плачь.

— Ты идешь к жизни, я — к разрушению, — улыбка замерзает на губах моих. — Я иду к своему убитому Дому. Его убили и разрушили Пыльная Тень и моя Бессмертная Любовь. Пепел и снег были на нем в День Проклятия…

— Любовь не может разрушить, — маленькие прохладные пальцы сжимают мою ладонь. — Ошибиться — да, но не разрушить. Мне почему-то кажется, что он еще поднимется из пепла и снега, твой Дом. Как цветок. В каком красивом месте ты жила когда-то! Жаль, что попасть сюда я могу только во сне. Но мне пора, прощай. Знаешь, а ведь ты прошла Первое Испытание.

— Ты была испытанием?

Гаснет звездный свет, бледнеет небо, меркнут травы и самоцветные горы на горизонте, и вся, до малого цветка, родная и неотступная моя Долина, и дорога через луга, светлея, тает в предрассветном сумраке, и счастливейшая из женщин, подняв руку в прощальном приветствии, шепчет:

— Не плачь. Только не ты!

Желтый утренний свет — пылающими георгинами — на старом пестром ковре, окна — в зеленом радостном переплетении гераней, сварливое чириканье воробьев.

Я выхожу из сна, как из заповедного омута, и где-то на дне моего сердца — свет одинокой звезды, радость и разноцветье утраченной Долины, дорога и счастливейшая женщина на ней со словами, что всё еще вернется, и разрушенный Дом воскреснет из пепла. Еще один день ожидает меня — суетный, беспокойный и беспощадный, но в пестрое и прохладное августовское утро мне не хочется думать о его жестокой улыбке…

Пока я набиваю пакет яблоками и грушами, баба Катя рассматривает маленький альбом с фотографиями, который я постоянно таскаю в сумке. Альбом начинается пронзительно-юной фотографией восемнадцатилетней бабушки.

— Лиля… Вот она какая была. Ты уж не забывай ее, любила она тебя…

— Не забуду, — я сглатываю колючий ком, на миг становится трудно дышать.

— Тьфу, архаровцы! — сердито плюется баба Катя при виде фотографии моих родителей. — Это ж надо, дитё родить и бросить! Убери их совсем!

— Не уберу, — я пытаюсь улыбнуться. — Хоть так буду помнить, что они где-то есть.

— А это — суженый твой? — интересуется она, ехидно щурясь на воплощение одного из моих кратких и поучительных романов. — Хорош… Не пойму вот только, на кого похож-то?

— На волкодава, — смеюсь я. — Баб Кать, я тебе тут денег немного оставила, за груши…

— И не выдумывай, не возьму я… Подруга твоя?

— Валерия.

— А ведь помирает она, — лучистое, улыбчивое лицо бабы Кати становится темным, скорбным.

— Нет-нет! — я отчаянно мотаю головой, холод охватывает сердце. — Болеет, но…

— Помирает. Не человеком болезнь та послана, злой силой его. Через любовь свою гибнет, вот, гляди…

Под пальцами бабы Кати над светлым нимбом Лерочкиных волос — черное расплывчатое пятно, будто обрывок чудовищной тени, несущей ужас и небытие. Я с тоской вглядываюсь в фотографию.

— Ох, сердешная, литвак рядом с нею.

— ?!

— Лаской своей убивающий. В старину всё про таких знали, обереги носили, а нынче они среди людей хоронятся, трудно угадать-то. Много через них девок да баб померло, от тоски засохли аль руки на себя наложили. Души им нужны, от каждой души загубленной он силу получает, ровно овод кровососущий. И в моей судьбе такой случился, да вовремя разглядела я, и всю любовь мою к нему с корнем из сердца вырвала, и пороги луговой гвоздикой засыпала да полуденной росой окропила. Сила против них у росы полуденной да у гвоздики луговой, а какая — не знаю. В старых книгах так написано, да позабыли старые книги. Литвак…

— Ты это точно знаешь? — мой озябший голос падает, как ледяной камень в гулкий темный колодец, я вижу лишь чудовищное пятно над солнечной головой Лерочки, и тоска грядущей утраты сжимает сердце.

— Роса полуденная… При ясном небе, в полдень, в самую жару. Редко выпадает… Диво Божье — теплая, с горчинкой, и бирюзовым огнем так и плещет, а луговой гвоздики в поймах полным-полно, коль не скосили… Если можешь — помоги. Недолго ей осталось.

— Спасибо, баб Катя, — я подхватываю сумки, рывком распахиваю дверь и сбегаю в сверкающий лучами сад.

— Ты вот что… — баба Катя стоит на пороге, маленькая, светлая, печальная. — Говорить он с тобой будет — не слушай. Речью они завораживают, ласками убивают. Ему всё одно — что твоя душа, что ее, сердешной. Пуще всего речей его берегись.

— Поберегусь.

Когда-то, на заре времен, я осталась глуха к речам Пыльной Тени, что мне речи какой-то земной Твари, пожирающей любовь моих друзей!

— Как заговорит — в лицо ему цветы гвоздичные да росу полуденную, и — уходи. Сразу уходи. Не умрет, но не подойдет больше и вреда не сделает. Постой-ка… — Баба Катя крестит меня напоследок и, утирая лицо темным в крапинку платком, смотрит жалостливо. — Господи, как ты на Лилю-то похожа! Береги себя.

Я иду по теплому, жужжащему пчелами саду, смотрю в высокое лучезарное небо. О Ты, держащий, играя, миры на ладонях, Ты, наказавший нас бесчисленными веками странствия и одиночества, Ты, перед кем вина наша еще горит, как звездная рана, помоги мне! Пошли мне сегодня полуденную росу.

— Я бы хотел научить девочку смерти…

Окна подернуты туманной дождевой моросью, тусклые плафоны под тяжелым позолоченным потолком, колосья в глиняной вазе, негромкая музыка… Крохотное кафе, закутанное в дождь, под мокрыми молчаливыми липами бульвара, пятнистая яшмовая пепельница…

Нервные, тонкой лепки, руки пианиста, хрусткие кипельные манжеты, квадратные сапфировые запонки, бледное, в полутени, неулыбчивое лицо, искривленный в презрении рот, слова, полные глухой, беспощадной силы. Да, он красив, пожирающий жизнь и любовь, красив, как хищник в неведомом лесу, особенно хороши облачные, в желтых искрах, жесткие глаза.

— Я бы хотел научить девочку смерти.

— Зачем? — я смотрю в неулыбчивое лицо жестокого героя, в глаза с желтой тигриной искрой. Тигриные искры у зрачков становятся ярче, откуда-то из глубины вдруг выплывает и растворяется на губах смутная улыбка.