Наталья Рузанкина - Возвращение

Я возненавидела тогда мир — панельный, крупноблочный, страшный в своей квадратности, видимый из окна и суетливый, как все умирающие миры. Чудо, снизошедшее ко мне, видение дивной радостной Долины не покидало меня, изумрудным, просторным светом оно зацвело, засияло в снах моих. Мои слезы по утрам были отныне слезами счастья и потрясения, моя улыбка в утреннем, заснеженно-хмуром троллейбусе была улыбкой звездочета, открывшего новую звезду.

— Нет! — панельные мутанты скалились мне вслед, ледяные черные деревья тянули мертвые ветви. — Ее нет! Нет твоей Долины, твоей Радости, нет твоего Рая… Ты просто сходишь с ума…

Я смеялась, слушая их речи, в каждом новом сне, где сиял изумрудный свет, я проходила свою часть пути среди трав и цветов красоты волшебной и мудрой, а на горизонте трепетало море, и далекие горы были самоцветны и праздничны…

В феврале изумрудный свет померк, и дивная Долина больше не приходила в сны, и мне остался только свет снега да фонарей в ненавистном дворе, а из зеркала на меня, кривя романтический рот, туманно взирало мое одиночество. Долина не снилась больше, но память и тоска по ней объяли все мое существо, стали частью меня; я замерла в ожидании чего-то невиданного и неведомого, что изменит мою жизнь, мою душу, а на дворе стучала капелями весна, мурлыкали голуби, и особи мужского пола пытались поймать мой взгляд.

— Не понимаю я тебя! — детски удивлялась Лерочка, попивая джин с тоником у меня в гостях. — Заживо себя похоронила! Ты же красивая баба, а двадцать восемь — это еще не вечер! Нужно каждый миг, каждый час ловить, чтобы было потом что вспомнить! Пожалеешь после!

— Об этих?!

— Тьфу ты, говори с тобой!..

Лерочка изо всех сил пыталась устроить мою судьбу без моего согласия; как роковой женщине, в свои двадцать пять пережившей два развода, Лерочке изо всех сил хотелось стать чьим-нибудь ангелом-хранителем и соединить любящую пару в прочном и взаимовыгодном союзе.

Кандидаты ее, как на подбор, были шкафообразными, туповатыми и примитивно-конкретными, кроме того, отличались неумеренным хвастовством и преувеличением собственной значимости. Крупнорожий, веснушчатый, как пионер на каникулах, некто Сергей Иванович всерьез «запал» на меня, и мне пришлось весь вечер скандалить, выставляя Лерочкиного протеже и надрывно объясняя, что я вовсе не такая «классная тёлка».

— Ну, ты вообще! — утром, за корректорским столом, как всегда нарядно-радостная Лерочка мученически закатила глаза. — Три магазина, «форд», да для нашей Мухосрани… Да иду я, иду! — отозвалась она в ответ на истеричное «Полетаева!» из главредовского кабинета. Модельно шествуя мимо, она укоризненно покосилась на меня и покрутила пальцем у виска. Вопли разного диссонанса продолжали колыхать воздух из кабинета Черно-Белой.

— Они что там, с ума посходили? — возвела очки на лоб Татьяна Ивановна. — Из-за чего?.. Саш, а сборник Басинова вышел?

— Вот именно, что вышел, — вздохнула Сашка-Профессорша, сердито позвякивая кофейными чашками. — Открой-ка на тридцать второй странице…

Пару минут Татьяна Ивановна в растерянном изумлении созерцала нужную страницу.

— Бедное дитя! — отрывается она наконец. — Бедное дитя! Ведь всего одна буква!

— Буква, но какая! И Черно-Белая не заметила, а ведь она — выпускающий. Выкинут теперь Лерку…

Я с любопытством заглянула на тридцать вторую страницу сборника знаменитого краеведа Басинова «Архитектура Зареченска и его окрестностей», где с удивлением обнаружила весьма необычные сведения о том, что «…главным украшением бывшего Благовещенского женского монастыря является одноглазая церковь»!

Все это случилось три месяца назад, и тогда же изумрудный свет вновь вернулся в мою жизнь — яркий, прохладный, неотвратимый, как грядущая неизбывная радость. Нынешний вечерний зной над маленьким сквером густел, наливаясь алым, закатным, в темных длинных тенях шептались целующиеся парочки, с торжественной важностью неторопливо прохаживались коты.

Город к вечеру, казалось, терял свое привычное угрюмое уродство и облекался странной, прозрачной красотой, такой прозрачной и призрачной, что казалось, будто на фоне закатных облаков даже тоскливые квадраты его приобретают вид дворцовых сводов и кружевных анфилад. Эта хрупкая красота таяла под беспощадным взором алмазной бездны космоса, но пока еще она живет, трепещет, и я упиваюсь ею, с улыбкой думая о Лерочке и ее восторженно-розовой беспечности. Каждый выбирает себе жизнь, и самое главное — не пожалеть о выбранном. Но я иногда жалею. Мимо деревьев, переполненных птицами, мимо синих кособоких киосков и цветочных клумб, мимо счастливых и несчастных, влюбленных и разлюбивших, я, тихо улыбаясь, бреду домой, чтобы свернуться под узорчатым пледом и увидеть свой рай, свою радость и неизбывную потерю на рассвете моей жизни — мой изумрудный свет. Огни вечернего города, словно канделябры невиданного дворца, холодно и ясно мерцают мне вслед.

Они не считали, сколько миновали рассветов и закатов, они брели по пустынной, странно-пустынной лесной светящейся дороге. Был вечер, трава, пересыпанная светляками и росой, спала на обочинах, а по сторонам тихо и важно беседовали деревья. Кот заслушался, и глаза его вспыхнули живой теплой бирюзой.

Принц мечтал о чем-то, смотря на редкие робкие звезды, проклюнувшиеся над головой.

— О чем они говорят? — обернулся он к Коту.

— За тысячи лет, — назидательно сообщил Кот, — можно было научиться их языку.

— Я говорил на их языке, я беседовал со всеми деревьями в моей Долине, а когда отняли её, то заставили забыть и их язык. Ты оказался счастливее меня…

— Я знаю, прости, — заторопился Кот. — Они говорят… — Кот закрыл глаза, и голос его, глухой и хрипловатый, дивно изменился и зазвучал протяжно и напевно, как лесной потаенный ключ. — Они говорят, что мы с тобой красивы и молоды, но старше, много старше их. Они говорят, что вокруг тебя — печаль, а вокруг меня — радость, и что нам разлучаться нельзя. Они говорят, что тысячелетний ужас больше не вернется и впереди сияет Долина, а по дороге к ней, улыбаясь улыбкой смерти, ждут три испытания. Могильным холодом…

— Перестань заворачивать! — рассердился Принц. — В тебе погиб наисквернейший поэт!

— Я перевожу речь деревьев! — обиделся Кот. — И не я виноват, что за тысячи лет и они набрались от людей всей этой поэтической ерунды…

— Ты намного лучше, когда молчишь, — честно признался Принц.

Ночь пролетела, как темная, тяжелая минута на берегу безымянной реки у костра. Кот спал, что-то сварливо бормоча во сне, Странник-Принц следил за танцем огня, и видения множества прошлых жизней вставали перед ним. Вырисовывалось, вспыхивало, смеялось и плавилось в плещущем огне единственное на свете лицо, лицо Утраченной Вовеки Возлюбленной, а на темном горизонте сверкали и таяли травы и леса Утраченной Вовеки Долины. Сотни жизней его, прожитых в разных пленительных уголках мира, казались бледными призраками по сравнению с полнотой, светозарностью и счастьем того бытия, которое длил он в Долине. Тысячи женщин восходили на ложе его в промелькнувших, как утренний сон, жизнях, но ни одну не запомнил он, ни одной не отдал исковерканное разлукой сердце. Ее образ больше не повторялся в веках, он был дарован, как Высшее Благо, вместе с Долиной, и отнят с ней, а он помнил.