Всеволод Буйтуров - Золотой Разброс 2. Путь к себе

— Всё! Любопытство моё и интерес к тебе на этом заканчиваются. Приятной собачьей жизни, рейхсминистр! Может, найдётся добрый человек, да пришибёт тебя, как бешеную собаку.

Вот так беззвучно побеседовали Собака и Борман.

Сука гордо удалилась.

«Яду мне, яду! Цианида опять хочу! — Борман, поджав хвост, потрусил восвояси.

Лилия

Машина с Лилией и бугаём вдруг запрыгала по неровной булыжной мостовой.

«Что за дела? Только в двух местах Чумска знаю по небольшому участку булыжника: для экзотики и туристов оставили».

Женщина обнаружила, что мрак, наполнявший салон, куда-то исчез. За окном неспешно сменяли одно за другим какие-то старые здания. Карета свернула на более широкую и опрятную улицу с нарядными домами. «Миллионная» прочла Чистозерская табличку на угловом здании.

«Круто! Ты попал на ТиВи», — Миллионной называлась главная улица Чумска до революции: строится на ней было по карману лишь толстосумам-купцам и преуспевающим золотопромышленникам.

«Кстати, какой марки авто было? Не обратила внимания! Теперь и не узнаю: сижу в крытом экипаже, запряжённом тройкой отменных шустрых лошадок».

Карета подкатила к парадному помпезного трёхэтажного здания. Все излишества архитектуры собраны здесь были до кучи. Про росписи, колонны, барельефы и скульптуры говорить излишне: скажем, только, что и Атланты, которые «держат небо на каменных руках», в оформлении фасада принимали активное участие.

«Какой-то Сибирский Сарданапал или Навухудоносор здесь проживать должен. Нормальный человек для себя такое жилище не построит! Как я раньше его не замечала? Много раз дореволюционный Чумск посещала. А так ничего, впечатляет. Стало быть, не я одна в этом городишке по Времени гулять умею!»

Ливрейный малый, кланяясь, отворил дверцу экипажа. Сдавая задним ходом, продолжал кланяться, покуда не добрался до входной дери, кою открыл широким артистическим движением. И замер со склонённой головой: важные господа приехали!

— Извольте обождать, барышня — сказал стриженый бугай. О-па: он уже в сюртуке старинного покроя и лохматый. Кого-то напоминает смутно, может, ар­тиста из какого-нибудь сериала? А голосок тот же. Почтительный.

— Что за хренота? — плюнув на приличия поинтересовалась Лилия.

— Я же говорил: важные люди хотят побеседовать. С взаимной пользой. Так что, повторяю, извольте обождать. Я доложу…

— Валяй, братишка!

— Простите, это совсем недолго.

— И не больно?

— А?

— Повторяешься, уже акал сегодня. Репертуарчик надо разнообразить. Чеши, докладывай. Цыгель, цыгель! Ай-лю-лю. Облико морале. Левой, левой — ать-два, ать-два.

Очумелый от такой тирады порученец (или кто он там ещё) к полному удовольствию Лилии покрылся густым румянцем, на лбу выступили капельки пота. Потупив взор, парень ринулся в апартаменты.

«При важном боссе состоит, а выдержки никакой» — удовлетворённо отметила девушка. — Привык, что все перед его начальником на задних лапках бегают, стало быть и при нём себя ведут скромненько. А мы люди простые. Из социальных низов:

‑ Налей, подруженька, я девица гулящая!

Больную душеньку я водкой охлажу!

Налей подруженька, ведь жизнь, она пропащая:

А выпью, так всю правду расскажу!

— Ха-ха-ха-ха-ха. Умора! Ой держите меня, бабоньки, со смеху дурно!

— Прикажете напитки подать? — с опаской вопросил Ливрейный, — сию минуточку! Его впечатлило не столько неожиданное пение. Сражён был привратник или придверник хриплым неприличным смехом. Не ожидал, что приличная дама так может.

— Да, любезный. Самогону, пожалуйста, умоляю! Да чтоб холодного первача стакан гранёный! Непременно! Пшёл!

— Не держим, простите. Если угодно, пошлю человечка в пивную на Замухрыжной улице. Там хозяин-шельмец из-под полы приторговывает спиртным кустарного изготовления.

— Самогону, я сказала!!! Кличь своего человечка, да чтобы он ноги в руки. Одна там, другая здесь…и чесночку, чесночку, чтобы занюхать!

— Полно, полно, дражайшая Лилия Эльрудовна, смущать моих людей. Они простые человеки. К нервным перегрузкам непривычные. Не то, что мы с Вами. Мы старые борцы, нервы у нас железные. — Солидный господин во фрачной паре появился из двери, ведущей во внутренние покои дома.

— Когда и с кем мы боролись? Не припоминаю.

— Не придирайтесь к словам. Просто фигура речи.

— Всё у тебя, мил человек, фигурное. Начиная от фасада. А сам-то, что за фигура?

— Об этом курьёзе с фасадом на досуге расскажу. Сейчас — дело. Вы понимаете, что без крайней необходимости мы не прибегли б к такой категоричной форме приглашения.

— Сто, двести, триста лет повторяю разным остолопам: я — бедная беззащитная девушка. Меня всякий обидеть может.

«И я была девушкой юной

Сама не припомню когда»…

— Право, довольно неприличных песнопений! Вот про сто, двести, триста и так далее лет мы тоже побеседуем! Хвалю: сразу, как говорится, быка за рога.

— Кто бык-то здесь? Если на себя намекаешь, то ты — мерин сивый. А эта песня приличная, из старой фильмы…

— Прошу, не пытайтесь создать превратное впечатление о Вашем воспитании и интеллекте!

— А петь люблю: «Сибирь, эт-то понимаете-ли, скакать по степи на диком жеребце и петь песни громким голосом»! Так один эстонский забулдыга мне в Таллине вещал, когда на четвертинку раскрутить пытался. Бывал в Таллине?

— Приходилось. Даже когда он ещё Ревелем назывался.

— Прям, лягушка-путешественница.

— Ценю Ваш тонкий юмор. Надеюсь, и Вы наш оцените. После того, как я Вас кое с кем заново познакомлю.

— Валяй!

Ихтиология и водные позвоночные

Покорёженные берега и обезображенное дно глаз не радовали. Рыба Щука, затеявшая индустриальную революцию в рамках отдельно взятой Могучей Реки, в последнее время старалась как можно меньше попадаться на глаза Водному Народу. Переход на промышленные рельсы с треском проваливался. Жулик-Окунь, выписанный с реки Пышма, оказался некомпетентен в вопросах золотодобычи. Хотел красивой жизни. О том, что сама сбаламутила рыбину из другого водоёма, Щука предпочитала не вспоминать.

Положение революционерки сильно пошатнулось. Срочно требовались новые идеи. Свежей крови требовал замшелый и осклизлый после ковыряния рыбьей драги мирок обитателей Могучей Реки.

Ихтиолог Рома, Щукин человечий отец, говаривал: «Пока нам спирт на консервацию препаратов отпускают, новые идеи не переведутся! На том стоим и стоять будем!»

«Конечно, мерзавец изрядный был: обманул маму-Русалку, совратил. Хорошо я рыбой всё-таки родилась. Повезло. От такого папаши и краказябра какая-нибудь могла произойти. А человек учёный был. Этого не отнимешь. В этом плане я вся в него вышла. Б-р-р-р, только до сих пор не могу забыть, как папаша экспонаты изготавливал да в банки стеклянные словно консервы упаковывал. Спирт всё больше в глотку его ненасытную попадал. Препараты протухали. Он их списывал. Всё шито-крыто.