Наталья Резанова - Дети луны

— О чем, собственно, речь? — говорил он. — Порча? Все мы знаем, что король чувствовал недомогание задолго до появления Странника в Абернаке. Ересь? Мы не можем инкриминировать ей ничего, кроме ношения мужской одежды, а доказано, что подсудимой двигали благие намерения. Итак, остается убийство Даниеля Арисбата. Но входит ли это дело в компетенцию суда наместника, почти королевского суда? Убитый — выходец из горожан, подсудимая — простолюдинка. Между ними существовали личные счеты. Перед нами убийство из мести или самозащиты, и любой мировой судья укажет сумму, которую следует уплатить в возмещение вины…

И тут епископ выбросил скрываемый до поры до времени козырь.

— Ты настаиваешь, что перед нами всего лишь уголовное дело? Хорошо, рассмотрим его с этой стороны. Если бы оно касалось только убийства, я бы и слова не сказал. За убийство можно отделаться денежной пеней. Ну, а наказание за святотатство тебе известно?

Раймунд смешался. Самой легкой карой за святотатство было отсечение обеих рук и сожжение их на глазах преступника, но обычно этим не ограничивались.

— Какое святотатство?

— Разграбление и поджог ризницы в Белфрате.

С удивлением заметили судьи, как в глазах Адрианы мелькнуло веселье. «Гляди-ка, пронюхали! А если б он еще знал, что один из священных сосудов попал к еврею-ростовщику, его бы точно удар хватил на месте!»

— Откуда эти сведения? — спросил Раймунд.

— От пленных из Белфрата. Они, правда, не знали, кто это сделал, но поскольку нам известно, что преступница побывала в Белфрате, больше некому.

Адриана сказала, сдерживая смех:

— Я действительно проникла в Белфрат с целью добыть известные моему защитнику документы. Мне неловко напоминать о своих заслугах, но, как говорят, только благодаря этому были предупреждены изменнические действия Лотара. А то, что при этом пришлось немного потревожить ризницу, так это их вина — незачем совать мирскую переписку в святое место. Потом там произошла некоторая суматоха, я убралась, и что было дальше, не знаю. Может, эти чертовы рыцари сами же под шумок и разграбили.

— Точно, — поддержал ее Лонгин. — Совести у них ни на грош.

— Таким путем доказать ничего нельзя. Иначе окажется, что во всех преступлениях обвиняемой виноваты другие. Я сказал — посмотрим на это дело с другой стороны. То-то и оно — сторон две, как ни поворачивай. Она убийца, она же и ведьма. Мы имеем дело с душой, столь закоснелой во грехе, что невольно охватывает ужас. И, осуждая ее за убийство, забыть о колдовстве не можем.

— В сводах законов Кнерингов о колдовстве сказано… — Раймунд снова успел подготовиться к защите, но епископ не дал ему кончить.

— Я сам знаю, что там сказано — это либо мошенничество, либо помрачение ума. Вот и сгинули Кнеринги — из-за безверия. И те, что придут — и пришли — им на смену, знают — дьявол силен. И если забыть об этом — придет гибель. И лучше уничтожить одну жалкую жизнь, чтобы многие — не забыли!

«Не то же ли говорили и фарисеи?» — подумал Раймунд.

— Послушайте, судьи, а почему вы судите меня здесь, а не в городе? — лениво спросила Адриана. — Улучшили бы память большему числу людей. В Лауде, если не ошибаюсь, больше двадцати тысяч жителей, да приезжие, да купцы, да богомольцы… Молчите? А хотите, я сама вам отвечу? Вам очень хочется устроить назидательное представление из моей казни, и одновременно вы боитесь позора. Ах, какой публичный конфуз. — Какая-то девчонка тайно направляла действия армии, а может быть, и всего государства! А здесь только свои, все и так все знают, вот и любуйтесь! Вот все, на что вы способны. А еще беретесь судить других. — Она наслаждалась тихим бешенством, вызванным ее словами, потому что знала — права!

«Все. А я-то верил, что она меня послушается». Раймунд прижал руку к горлу.

— Немедленная казнь! — выкрикнул Унрик. — Пусть позовут палача!

— Ну, зачем же, — сказал наследник. — Сжечь ее мы всегда успеем. Я думаю, мы от нее еще многое можем узнать.

Сразу, как только позволили приличия, Раймунд бросился в темницу. Еще с порога он крикнул:

— Что ты наделала! Ты ничего не хочешь понять! Они же казнят тебя!

— А я не против, чтобы меня казнили. Надо же как-то кончать эту историю…

Ее безразличный тон отрезвил Раймунда.

— Устал я с тобой как собака, — он присел на ступеньку.

— Бедняга. И какого черта ты со мной связался? Тем более что я тебе вовсе не нравлюсь. Скорее наоборот. Странник?

— Знаешь, что однажды сказал мне о тебе король? «Бывают люди, которые за мнимой чистотой скрывают неверие и насмешку. А у Странника за неверием и насмешкой скрывается чистая душа».

— Неправильно сказал. Душа, очищающаяся неверием и насмешкой.

— Тебе очень плохо?

— А я утешаюсь. Философией. Благо обстановка располагает.

— Ты знаешь Боэция?

— Как тебе сказать. Я уже говорила — однажды настоятель Святой Маргариты принес для украшения моему отцу старую хронику Кнерингов, а в нее было заложено несколько листов пергамента. Вот я кое-что и усвоила.

— Боэций… «Что вам, друзья, называть меня вечно счастливым?» — пробормотал он. — «Тот, кто упал, никогда поступью твердой не шел…»

— А я запомнила другое, — твердо сказала она. — «И без надежды будь безмятежен».

Он поднялся. Отвечать не хотелось. Но ему казалось, что он начинает ее понимать.

— Хочешь, скажу, в чем основная разница между Адрианой и Странником? Помнишь любимую фразу Странника в Абернаке?

— «Каждый должен знать свое место»?

— Именно. Адриана же не хочет знать своего места. За это ее и убьют, хотя, может быть, Странника и пощадили бы.

— Вся беда в том, что ты привыкла считать Странника и Адриану разными людьми…

— Они и есть разные.

— …и думать о них отвлеченно. Но есть ты. Сама. Имя не важно. Ты. И как бы ни решилась судьба Странника или Адрианы, это будет твоя судьба. Подумай об этом. Подумай!

Все они думали. И ничего не могли решить. День за днем, допрос за допросом, а следствие оставалось на прежнем месте. На первый взгляд, все было ясно, и в то же время постоянно запутывалось. И хотя путаница создавалась преимущественно стараниями Раймунда, иногда все это напоминало ему кошмарное видение, страшную сказку. Угрюмый замок посреди ледяной равнины, где томится… нет, не заколдованная принцесса, а изможденная полуседая женщина в платье, постепенно превращающемся в лохмотья. Он часто беседовал с ней, и она привыкла к нему. Порой ему казалось, что он понимает ее как себя, но часто он словно натыкался на каменную стену. Бывало, что на суде ему, путем сложных умозаключений, удавалось подвести слушателей к благоприятным для нее выводам, и она тут же, одним-единственным словом, исполненным дерзостной насмешки, разрушала все его построения. Подобное поведение исключало всякую возможность сговора между адвокатом и подсудимой, и никто не догадывался об их странной дружбе, но ему от этого было не легче. Он видел, что все происходящее ей не так уж безразлично, как она хочет показать. Вид у нее был подавленный, и, похоже, ее лихорадило, хотя она об этом никогда не заговаривала.