Наталья Резанова - Золотая голова

Я ошиблась, первоначально решив, что в здешних обозначениях отсутствуют цифры. Чуть выше моей головы была вырезана именно цифра. Римское «три» — III. Я поискала I и II, но их нигде не наблюдалось. Зато невдалеке я обнаружила полку, отмеченную тем же значком, что я видела в бодварской церкви, посвященной тому же святому, что основал здешнее аббатство. И загружена была эта полка преизрядно. Но стоило мне подойти к ней, как зверюшка в кулаке стала остывать. Пришлось вернуться к полке под номером три. На ней лежала одна-единственная книга. Даже не книга, если присмотреться, а нечто вроде альбома, переплетенного в черную кожу. Я сняла его с полки. Прежде чем открыть, села на пол и устроила альбом на коленях. Сбросила с плеча «кошку» и положила ее когтями вверх. Оперлась локтем на нижнюю полку. Если я не ошиблась, то могу потерять сознание. В этом случае рука моя ослабнет, выпрямится и ладонь напорется прямо на «кошку». И я приду в себя. Мне разлеживаться в обмороках некогда.

Но на сей раз я не потеряла сознания. Хотя и не ошиблась. Все плыло, книжные полки раскачивались, словно корабельные мачты в бурю, и, если бы я не сидела на полу, у меня подогнулись бы ноги. Но сознания я не теряла, пусть это требовало огромных усилий. Передо мной, оплетенная в кожу, была пачка листов бумаги и пергамента разного размера, попадались даже обрывки, исписанные разными чернилами, отличными друг от друга почерками, но буквами уже знакомого мне очертания. Строки дергались и скакали, однако ни разу не сделали попытки побежать, как это уже бывало прежде. И видения меня сейчас тоже не посещали. Хотя мысли путались, мешались без всякой доступной мне связи, и сильнее всего было чувство, будто я балансирую на краю бездны и вот-вот пойму нечто такое, что гораздо важнее всего, что мне доселе удалось узнать и угадать. Но что именно? Это от меня ускользало.

«Ты не понимаешь? Ничего не понимаешь? „ — спрашивал старик в моем сне… святой Хамдир? А до того он рисовал на земле три короткие вертикальные черты. Как те, что были вырезаны на полке. Не цифра это была вовсе. «Правая линия, и левая линия, и средняя линия“, — вот как он сказал. А я по-прежнему ничего не понимала.

Почему они преследуют меня? Или почему я, с тех пор как судьба столкнула меня с Тальви, постоянно хожу по их следам — святого Хамдира, святого Эадварда, безымянного хрониста? В какое озеро тьмы заглянули они — герой, порожденный буйным воображением карнионских поэтов, просветитель эрдов и злоязычный еретик прошлого века — и что они там увидели? Мне не узнать, пока я не прочту записей. А я их прочту. При всем разброде в мыслях сумела же я не лишиться сознания. Очевидно, я уже начала привыкать. Или… на мое восприятие влияет беременность? Если утверждение о наследственной памяти верно, не значит ли — от этой догадки мне стало жутко, — что мой ребенок уже сейчас узнает все, что знаю я? И его разум сообщается с моим, а мой — с его разумом?

Три линии. Три. Союз мужчины и женщины, побеждающий зло. Заумные слова, которые могут означать что угодно. Правая и левая линии. И средняя, без которой они теряют свое значение.

Неужели весь смысл только в этом?

Наверное, не весь, но та его частица, которая для меня важнее всего.

Вдруг мне почудилось, что я все же теряю власть над собой и если я не проваливаюсь в видения, то взамен слышу голоса. Я резко захлопнула альбом. Но голоса не исчезли. Они раздавались словно бы снизу, из-под ног, и звучали слаженно, но глухо, как это иногда бывает в сновидениях. Прислушавшись, я с трудом разобрала:

— Veni, pater pauperum, Veni, dator munerum, Veni, lumen cordium.

Это был кант « Veni, Sancte Spiritus». Стало быть, чернецы опять собрались в церкви. Бедные! Сколько же раз им приходится подыматься за ночь и каково это сейчас, едва успевши пригреться в теплой постели, пусть она даже жесткая и неудобная, снова выбираться в промозглый холод? Искаженные дальностью, отразившись от каменных перекрытий, слова о «вечной радости» звучали зловеще. Я привычно попыталась на слух определить расстояние. И совсем слабо до меня долетело:

— Lauda anima mea Domine, laudabo Dominum in vita mea.

Я бы тоже восхвалила Господа всей душою, если б осмелилась. Я совершила сегодня слишком много, чтоб у меня на это поворачивался язык. Довольно уж и того, что у меня хватает наглости пожалеть монахов, которых сама же и обкрадываю. Бог с вами, чернецы. Да уподобитесь вы добрым жнецам из Святого Писания, что оставляют спелые колосья на сжатой полосе, чтобы их могли подобрать бездомные себе на пропитание. И с чистым сердцем выпевайте свое «аллилуйя». Только поспешите, потому как мне еще обратно лезть…

А собственно, почему я должна возвращаться так же, как явилась? Столько раз повторив, что это не Тайная палата, пора бы уже в это поверить. Сейчас проверим, как выглядит здешняя дверь… Я встала, машинально одернув юбку, которая так и оставалась подоткнутой все это время, засунула альбом в котомку и двинулась вдоль стены. Дверь здесь тоже оказалась на задвижке. Я даже была несколько разочарована столь малыми предосторожностями, предохранявшими помещение от взлома. А зачем, если вдуматься, они здесь нужны? В наше время монахам следует опасаться не любопытных сверх меры послушников, коим неймется заглянуть в запретные манускрипты, и даже не воров— святотатцев, охотников за раритетами, но шаек грабителей и мародеров. А им никакие замки и запоры не преграда. От них спасут только надежные каменные стены да солдаты с мушкетами. Вот стены монахи и укрепляют. И стражу к себе пустили.

Пока монахи завершали свое « Hosanna in excelsis», я быстро изничтожала следы своего пребывания. Заперла ставню и окно, даже умудрилась вставить выдавленное стекло на прежнее место. Завтра, если кому-то вздумается вновь открывать окно, что при такой погоде сомнительно, от толчка стекло опять вылетит, однако вряд ли кто угадает истинную причину. Потом вернулась к двери. Рядом с ней располагался пюпитр. На нем — стопка чистой бумаги, принадлежности для письма. Я прихватила оттуда хороший свинцовый карандаш. Пусть не обижается на меня тот, кто с утра с таким тщанием собирался здесь работать. Возможно, при расшифровке мне придется что-то записывать, а в лесу мне вряд ли удастся разжиться пером и чернильницей. Открыла дверь — снова при помощи кинжала. Бедный Ренхид. Нынче я молилась за упокой его души, не удостоверившись в его смерти. Так он когда-то огорчался, что я не пускаю кинжал в ход. Возможно, он еще больше огорчился бы, узнав, для каких целей я его сейчас употребляю.

Голоса внизу смолкли. Темная вереница иноков, должно быть, пересекает двор. Когда я перейду из пристройки в церковь, они уже скроются.

Коридор был невелик и просторен, зато винтовая лестница, что вела вниз,