Наталья Резанова - Золотая голова

Может, виселица была бы все-таки лучше? Разумеется, когда рубят голову, все кончается быстрее. Но только при условии, что мастер опытный и способен снести голову с одного удара. А это случается далеко не всегда. Видывала я. Привычки мало, или рука дрогнула, или топор плохо заточен — и кромсают хуже, чем на бойне. Пока перекинешься, сто смертей примешь. А когда вешают — это дело верное. Ни мастерства, ни силы, ни сноровки не надобно, любой мозгляк справится. С другой стороны, пока ломаются шейные позвонки, хватит времени помучиться.

Я с самого начала не сомневалась в том, что мне вынесут смертный приговор. Если в будущем и маячила какая-то неясность, это — как его приведут в исполнение. Хуже всего были бы колесо и четвертование. Но у нас в городе женщин так отроду не казнили. Не знаю почему Не сложилось обычая. И я не видела, по какой такой причине ради меня обычай этот стали бы заводить. Костер.. тоже плохо, особенно ежели вначале не удушат. Но поскольку я проходила по уголовному трибуналу, костер вряд ли представлял собой реальную угрозу. От сугубо варварских методов казни, вроде котла с кипящим маслом, давно отказались даже в нашем захолустье. Может, потому что были прижимисты и скупились на масло. Оставались топор и виселица.

Меня приговорили к отсечению головы. Благородная казнь. Возможно, вспомнили про дедушку Скьольда, давшего мне право на подобный исход, хотя официально от дворянства мы отрешены. А может, из сугубо эстетических соображений. Повешенная женщина — это как-то некрасиво. И дает повод к непристойным шуткам, оскорбляющим достоинство смерти.

Суда, как такового, не было. Все свершилось очень быстро и без моего участия. Меня все время держали в каземате. Спасибо, хоть не пытали. Думаю, из сочувствия. Я в некотором смысле была достопримечательностью нашего города. А следовательно, его гордостью. Так же, как дедушка Скьольд, не к ночи будь помянут. Впрочем, сочувствие ни в коей мере не помешало судьям отправить меня на плаху. Ничего иного я и не ждала. Люди есть люди.

Казнь была назначена на день святой Урсулы Скельской. Утром. А накануне вечером пришел священник — исповедать меня. Новичок-дилетант мог бы предположить, что я долбанула патера по голове, натянула его сутану и удрала. Тюремщики новичками не были и держали меня прикованной к стене. Поэтому, освободившись от отягчавших мою молодую душу многочисленных грехов, я могла проводить оставленную мне ночь в приятных и полезных размышлениях о преимуществе одного рода казни над другим. И молила Господа нашего, чтоб рука мастера не дрогнула и топор был наточен как следует. О том, что будет после того, как топор завершит свое дело, я как-то не думала. Говорят, равнодушие к загробной жизни — наша семейная черта. Не знаю, я слишком рано осталась без семьи.

Под утро я все же задремала, и мне ничего не снилось.

Но выспаться мне не дали. На рассвете дверь каземата с пронзительным визгом отворилась. Я проснулась до того, как ее отперли, но не открывала глаз, пока стражники не принялись меня расталкивать. Нарочно.

Надо же доставить людям удовольствие после рассказать женам и деткам, как «эта бесстыдница нагло дрыхла перед самой казнью. Вот совесть-то — ничем не прошибешь! «. И жены будут креститься, и детишки распускать губы, и в головы им будут приходить всякие незаконопослушные мысли.

Явившийся со стражей кузнец расклепал на мне цепь, но руки мне тут же связали. Хорошо связали. Профессионально. Скрутили локти за спиной в лучшем виде. И не веревкой, а сыромятным ремнем. И повели на Ратушную площадь.

Пока я сидела в каземате, уже наступила весна. И весьма дружная, если судить по тому, как было тепло. День был яркий, солнечный, но ветреный. Это хорошо, я люблю такую погоду. И вовсе не желаю, чтобы небо надо мной плакало.

Народу на площади собралось много. Другого я не ожидала. В городе меня знали. И еще раз повторю: я им нравилась, какая есть. Многие мною даже восхищались. Спорю, что, если бы легендарные драконы и впрямь где-то существовали, среди живших окрест их пещер человеков нашлись бы восторженные почитатели точности их удара, дальности полыхания огнем, размаха кожистых крыльев и расцветки чешуи. И никто во всем городе пальцем не пошевелил в мою защиту (может, поэтому драконов и не осталось). Потому что я была преступницей. А преступники должны умирать на плахе. Это представление отвечало их внутренней потребности.

На помост меня сопровождали, кроме стражников, монах-исповедник и присоединившийся к нему в последний миг городской герольд. Мастер палач уже ждал возле плахи. Доски помоста не были застланы ничем, хоть меня и приговорили к дворянской казни, и подошвы добротных козловых башмаков, оставленных мне в тюрьме благосклонными судьями, цеплялись за деревянные заусенцы. Вечно у нас экономят… Хотя их можно понять. Когда казнят действительно важных господ, расходы можно окупить продажей одежды. А кто польстится на мои обноски?

Герольд развернул свиток и начал зачитывать, что Нортия Скьольд, именуемая также Золотой Головой, за многочисленные преступления против закона, нравственности, общественного спокойствия, жизни и собственности своих сограждан… список был длинный, и я прекратила слушать. Обвела взглядом ряды голов в круглых черных шляпах и крахмальных белых чепцах (спасибо, родные сограждане, принарядились, как к обедне, уважили… ), потом посмотрела вверх, на гору Фену-Скьольд. Нежная весенняя зелень еще не успела превратиться в темную вздыбленную шкуру горы, и на вершине хорошо видны были устрашающие развалины. Серый гранит, выросший из скал и от скал почти неотличимый — только скалы так не увечат. Коренной зуб великана, который крошили с редкостной жестокостью. Родовой замок Скьольдов. Или, как принято говорить у нас в Кинкаре, — гнездо. Пернатых или чешуйчатых — по выбору.

Больше тысячи лет назад пришли на эту землю, гонимые голодом, кровожадностью или другими завоевателями, эрды — свирепые варвары в звериных шкурах, чья жестокость превосходила всякое понимание. И смешались с местными жителями, и растворились в них, и стали ими. Они осели на земле, и принялись пахать и строить дома, и освоили ремесла, и приняли нового Бога. Потомки тех, кого называли карой Господней, стали мирными тружениками.

Но как выяснилось, не все.