Наталья Резанова - Золотая голова

— то ли.

— Какая это была хозяйка! — повторял он. — Как она готовила онгифилц, лучше я за всю жизнь не едал…

Тогда я сказала ему, что предаваться подобным мыслям — значит лишний раз себя расстраивать, а у него и без того полно забот и огорчений. Пусть лучше отдаст тетрадь мне, я ведь тоже женщина, может, мне от этого пользы будет больше. Соркес согласился. В огорчении чувств он не вспомнил, что я не читаю на его языке.

Убей меня Господь, разве я его обманула? Я же не говорила, для чего именно мне нужна рукописная поваренная книга?

И разве я распорядилась ею без пользы для себя?

Ну, а заказать шагреневый переплет с соответственным тиснением и сделать надпись на титульном листе было уже делом недолгим.

Надеюсь, что гильдейские архивариусы еще не скоро будут ревизовать свои владения. А если начнут, то вряд ли сразу поймут, что шифровальный свод заменен сводом кухонных рецептов. Покойная госпожа Соркес, как объяснил ювелир, вела свои хозяйственные записи, разумеется, не на святом языке, а на диалекте ашкеназийских евреев, из которых происходила их семья. На слух он весьма схож с немецким языком, однако алфавит его все равно непонятен и мне, и большинству человеков, даже получивших неизмеримо лучшее, чем я, образование. Если все же господа архивариусы сумеют, паче чаяния, расшифровать записи покойной Рохеле и вызнают, как готовить онгифилц, то пусть не поленятся сообщить мне. А то Соркес забыл рассказать, что это такое.

Приподняв руку с изяществом, которое любую женщину заставило бы почувствовать себя грубым и несовершенным созданием, Рик Без Исповеди полюбовался своими ногтями.

— Говорят, в Эрденоне вы, сударыня, разогнали единолично чуть ли не целую толпу? — томно протянул он.

— Ну, толпу разогнал господин Тальви со слугами. А я всего лишь расквасила пару физиономий.

— Как сказал один поэт, некоторые физиономии от этого хуже не станут…

Разговор происходил в отдельной комнате «Ландскнетта». Присутствовали Альдрик и Тальви, молодой Ларком ожидался. Прямо полномочный совет заговорщиков. Приходи и вяжи их всех сразу. Между прочим, так бы оно и было в случае опасности, не сиди я среди высокородных господ. Меня здесь всегда предупредят. Эту гостиницу в Новой гавани, предназначенную для чистой публики, открыл бывший наемник, который вышел в отставку, умудрившись не только сохранить шкуру, но привезти в Свантер изрядную добычу. На вывеске в знак признательности он приказал изобразить тяжелую пехотную шпагу, каковой, без сомнения, и был обязан своим последующим благосостоянием. Дела у него пошли вполне недурно, однако насладиться спокойной жизнью счастливчик не успел — открылась старая рана, он заболел и умер. А у вдовы, оставшейся без защиты, гостиницу попытались отобрать. Не мне объяснять, как это делается. Но я случайно оказалась рядом и предприняла все от меня зависящее, чтоб эти действия не увенчались успехом. И вдова сохранила ко мне признательность. Она, кстати, уже не была вдовой, о прошлом годе справив новую свадьбу, но вывеску, напоминавшую о первом муже, менять не стала — возможно, из суеверия.

Хлопнула белая занавеска, отброшенная ветром от окна, на миг приоткрыв многочисленные причалы Новой гавани и лес мачт между ними. Комната находилась на втором этаже, и улица уступами спускалась к порту.

Я поднесла к губам бокал с фораннанским.

изувеченная буква f, то ли половина елки и галка на боку, а сзади — то же самое вверх ногами. Как в картах.

Через несколько минут я окликнула Луциана.

— Вот, старик, убедись. Ты сам дал мне эту тетрадь. Смотри — ни одного листа не вырвано. — Я раскрыла рукопись и стала листать. Луциан оцепенело следил, как мелькают страницы, покрытые рядами непонятных значков. — Теперь я кладу тетрадь на место — туда, где она лежала. И запираю ящик. Бери свечу, и пошли отсюда.

Конечно, я могла бы и сама взять свечу и не заставлять сторожа, который был почти вдвое старше меня, гнуть спину. Но я предпочла, чтоб у него руки были заняты, а у меня — свободны. И не ради его унижения, ей-богу.

Выбиралась я из гильдии с большими сложностями, чем вошла, — хотя так оно обычно и бывает. Проще всего было сделать скользящую петлю и спуститься вниз. Но у меня возникло сомнение — а что, если Луциан выйдет из оцепенения и сбросит незакрепленную веревку? Сомнительно, чтобы я убилась, падая с такой высоты, но шум будет, а он мне ни к чему. Поэтому я забросила кошку на крышу, поднялась туда, потом переправилась на крышу соседнего дома по Соляной, а уж оттуда спустилась, причем даже не по веревке — там оказалась изумительной прочности водосточная труба, свинцовая, в виде дракона — не потомок ли то был драконов с эрдских кораблей, прибившихся к берегу будущего Свантера?

Теперь Луциан мог сколько угодно поднимать тревогу. Но я сомневалась, что он это сделает. Больше страха за племянника (которому, сказать по правде, ничего не угрожало, кроме тех болезней, что влечет пьянство и общение с гулящими девицами) его удержит боязнь позора — как же он, столь безупречный, так прокололся? а также сознание, что архивный документ благополучно вернулся на отведенное ему Богом и каталогом место. На самом деле это был, конечно, чистейший блеф. Удостоверившись, что тетрадь — та самая, что мне нужна, я быстро подменила ее другой, спрятанной под кафтаном. Ставка моя была на плохое освещение и на то, что Луциан не заглядывал в рукопись Арнарсона и не сумеет отличить одни непонятные значки от других. Вдобавок вторую тетрадь я ему в руки не давала и поставила ее на место сама.

Откуда взялась вторая тетрадь? Разумеется, я не проводила всю неделю, вырисовывая значочки и крючочки. Тут должно вернуться к упомянутому ранее мною прощанию с Соломоном Соркесом. После того как он подарил мне перстень, сразу же уйти было бы неловко. Мы еще побеседовали о том о сем и побродили по дому. Все необходимое было оттуда уже вывезено или распродано, но Соркес жаловался, что за долгие годы, что его семья провела в Свантере, в доме скопилось множество всякой всячины, которую, как говорится, продать невозможно, а выбросить жалко. И пока он сетовал, среди этих ненужных вещей, что стояли стопками или грудами лежали на полу, я увидела тетрадь такой же величины и объема, как обрисованная мне Тальви. Не в шагреневом переплете, нет, конечно, в тряпичном…

— А это что? — полюбопытствовала я, открывая тетрадь. Вид у заполнявших ее значков был самый загадочный.

— Это кухонная книга моей дорогой Рохеле, — ответил Соркес. — Она записывала туда разные поваренные рецепты…

Тут он пустился в описание достоинств своей покойной супруги по части приготовления пищи, достоинств, коих дочери, ныне уже замужние, нисколько от нее не унаследовали, а о дуре жене Джоэля, которой предстоит вести хозяйство в новом доме в Дальних Колониях, и речи нет. Эти воспоминания почти довели его до слез.