Холли Блэк - Красная перчатка

Спустя несколько минут дверь поддается.

Пахнет чем-то протухшим. Снимаю ярко-желтую предупредительную ленту, которую оставили полицейские. В квартире обычный бардак: коробки из-под ресторанной еды, пивные бутылки. Типичная холостяцкая берлога — жена и ребенок уехали, а хозяин впал в депрессию и перестал убираться.

Я боялся Филипа при жизни, злился на него, хотел отомстить и тоже заставить страдать. Теперь, стоя в его гостиной, я, пожалуй, впервые понимаю, насколько же он был несчастен. Все в жизни потерял: Маура сбежала и забрала сына, лучший друг Антон погиб от рук дедушки, а босс, на которого брат работал с самого детства, хотел его укокошить и сохранил жизнь только лишь из-за меня.

Как он гордился, когда ему на шее вырезали отметины и засыпали их золой. Называл ожерелье из шрамов второй улыбкой. Отличительный знак, принадлежность к семье Захаровых, знак убийцы, знак своего. Филип вечно разгуливал с расстегнутым воротником, а когда люди, завидев шрамы, переходили на другую сторону улицы, только довольно ухмылялся. Но я помню и еще кое-что: как он со слезами на глазах, сидя в ванной, вскрывал бритвой распухшие, воспалившиеся раны, чтобы в очередной раз насыпать туда золы.

Больно. Ему было по-настоящему больно, хоть я и не хочу этого признавать.

На ковре зияет дыра — наверное, вырезали кусок для экспертизы. А еще там коричневые пятна и мелом обведены контуры тела.

Осматриваю знакомые комнаты. Все ли как было? Неясно. Возможно, брат что-то передвигал перед смертью. Я был здесь не раз и помню общее положение предметов, но вот деталей не знаю. Поднимаюсь по лестнице в кабинет — там ничего нет, кроме письменного стола и кровати. Компьютер исчез — видимо, федералы забрали. В ящиках только карандаши и нож с выкидным лезвием.

В спальне повсюду разбросана одежда — он, скорее всего, снимал ее и просто кидал на пол, иногда сгребал в кучи. Возле плинтуса валяются осколки, донышко от высокого стакана с засохшими остатками какой-то коричневой жидкости.

В шкафу висят чистые рубашки и штаны. В коробке из-под обуви — кусок пенопласта, в котором вырезано углубление в форме пистолета; в другой — разнокалиберные пули.

Вспоминаю детство, когда отец был еще жив. Не помню ни одного Филипового тайника. Зато однажды папа зашел в мою комнату и…

Ой!

Иду в детскую. У стены все еще стоит кроватка, а на ней разбросаны мягкие игрушки. Ящики комода выдвинуты, в некоторых лежат крошечные одежки. Непонятно — то ли Маура уезжала в спешке, то ли копы и здесь копались.

Шкаф стоит нараспашку. Подвигаю поближе стульчик в форме гриба, вспрыгиваю на него и ощупываю укромное место над дверью — в общежитии я сам так храню букмекерские записи. Натыкаюсь на лист картона, отрываю его.

Картонка выкрашена в голубой, в тон со стеной — не заметишь, даже если посветить фонариком. На обратной стороне скотчем приклеен большой конверт.

Слезаю со стула и случайно задеваю висящие на нитках над кроваткой игрушечные кораблики. Под неподвижным взглядом стеклянных глаз плюшевого медвежонка открываю конверт и достаю пачку бумаг. Так, контракт, гарантирующий Филипу Шарпу иммунитет от уголовного преследования. Все подробно расписано на нескольких страницах. В конце знакомые подписи — Хант и Джонс.

Потом еще листы, знакомый круглый почерк брата: список имен и подробный рассказ — кто получил от него по ребрам, чтобы мамина апелляция прошла успешно. Лежат в одном конверте с контрактом, и неясно, показывал он все это федералам или нет.

Ясно одно — маму за такое точно упекут обратно в тюрьму.

И еще кое-что — она никогда бы его не простила.

Пытаюсь выкинуть жуткую мысль из головы. Иду обратно в гостиную, по дороге засовывая конверт под футболку. На журнальном столике красуется большая латунная пепельница, почти пустая — в ней только один окурок. Приглядываюсь — золотой ободок, очень знакомый золотой ободок.

«Житан». Лила такие курила много лет назад, когда из Франции вернулась. Подбираю окурок и осматриваю его — нет ли следов губной помады. Не знал, что она все еще курит.

А потом вспоминаю — федералы же здесь проводили обыск и забрали улики. Наверняка пепельница не просто так пустая — оттуда все выгребли криминалисты; те самые, которые вырезали кусок ковра, утащили компьютер и пистолет из пенопластовой упаковки. Значит, Лила приходила уже потом.

Дверь квартиры открывается, и я подскакиваю от неожиданности, но это всего лишь Сэм.

— Скучно в машине сидеть. И знаешь что? Сидеть в катафалке около места преступления еще более жутко, чем вламываться в квартиру твоего убитого брата.

— Чувствуй себя как дома, — ухмыляюсь я.

— Это что такое? — показывает сосед на окурок в моей руке.

— Думаю, Лила здесь побывала. Она раньше такие курила. И помада похожая.

— Думаешь, Филипа убила Лила? — ошарашенно спрашивает Сэм.

Качаю головой. На самом деле, сигарета ничего не доказывает — ни вину, ни невиновность.

— Она сюда, наверное, приходила уже после полиции. Они ведь забрали все улики. Пришла, села на диван и выкурила сигарету. Зачем?

— Вернулась на место преступления. — Сосед опять изображает из себя детектива из дурацкого сериала.

— А я думал, она тебе нравится.

— Нравится. — Сэм неожиданно становится серьезным. — Кассель, Лила мне действительно нравится. Но странно, что она пришла сюда после убийства.

— Ты вот тоже сюда пришел, и тоже после убийства.

— Лучше спроси ее, — пожимает медвежьими плечами сосед.

Лила меня любит. Вынуждена любить из-за проклятия. Вряд ли она способна сделать что-то, из-за чего я буду страдать. Но как объяснить это Сэму? Придется рассказывать и про все остальное. Про конверт я, например, не собираюсь ему говорить.

Даже думать не хочу о тех бумажках. Не хочу представлять маму на месте женщины в красных перчатках. Пусть убийцей окажется какая-нибудь незнакомка, наемница. Ведь тогда можно со спокойным сердцем ее ненавидеть, так же сильно, как я ненавидел брата.

Сэм отвозит меня на парковку возле большого супермаркета (еще с шоссе его приметил), за магазином возле унылой рощицы выстроилось в ряд несколько больших мусорных контейнеров. Сосед неодобрительно наблюдает, как я достаю из рюкзака спички и аккуратно развожу небольшой костерок: мусор, Филипов контракт и отчет о маминой апелляции. В конце подбрасываю окурок «Житана».

— Уничтожаешь улики?

— Ну и что?

— Так нельзя! — шлепает себя по лбу Сэм. — Что хоть там было — в этих бумагах?

Мой сосед, несмотря ни на что, остается в душе добропорядочным гражданином.

Бумага чернеет от жара, фильтр дымится. Я знал, что Филип готов был продать им свои секреты и мои заодно, но мамины…