Сергеевич Клеванский - Земля, которой нет

Потом на смену волшебнице пришел Принц. Он решительно отобрал лютню у эльфа и стал собирать аншлаг среди наемников. Пел он словно родился, обнимая платиновый диск. И его при рождении даже не волновало, что на Ангадоре есть такая награда. Впрочем была другая, но я не знал какая. Никогда не интересовался как там успехи бардов отмечаются.

Горланя в тесной камере те самые песни, я словно ощущал запах костра, иногда жмурился, когда лицо обжигали иллюзорные искры. Порой ежился, когда до слуха доносился нереальный визг точильного камня, бегущего по стальному лезвию. Но так не могло продолжаться вечно, через какой-то отрезок времени горло стало саднить и просто шептать уже было невмоготу.

Тогда, не долго думаю, я рухнул в упор лежа и стал отжиматься. Первые пятьдесят прошли в лет, потом руки забились и я с гулким выдохом полетел на землю. Больно ударившись грудью и нижней челюстью, я так и остался лежать, медленно чувствуя, как из ладони, где сорвалась корочка сукровицы, течет кровь.

Мерно вырывались хрипы из содранной гортани, тяжело мигали невидящие ни зги глаза. Две минуты отдыха и снова. Вдох и тело направляется к полу, выдох и с усилием руки выпрямляются, снова вдох и снова вниз. Раз за разом, без мыслей, без чувств, просто механические движение. Потом вновь падение, вновь словно мертвый дышишь через раз. А потом все по новой. Так, до тех пор, пока окружающая тьма не сменяется другой. Та, другая, пришла внезапно и так же внезапно ушла, унося с собой сознание.

Ночью я проснулся от того, что меня грызли. Да-да, как бы это глупо не звучало, но я мигом вскочил и рукой нашарил грызуну. Лишь по одному кожаному хвостику я мигом различил крысу. Но стоило мне свернуть шею одной, как тут же нашлась и вторая и третья. На этом мои мучения закончились, а на пострадавшую ногу пришлось, как бы это мерзко не звучало, но помочиться.

Держа за хвосты дохлых тварей, я стал тщательно обследовать стены. Но сколько бы не ползал, шарясь в темноте, а так и не обнаружил в монолитном камне хоть каких-нибудь отверстий. Мигом меня поразила догадка - их сюда запустили нарочно. А потом пришло и понимание простого факта. То, что я сейчас держал в руках, вовсе не было изощренной пыткой, которая не позволит сомкнуть глаза ни на миг, это была моя пища. И не только пища, но еще и "вода".

В сердцах и с отвращением я вскинул голову к потолку.

- Что?! - крикнул я во всю мощь луженой глотки, натренированной выкриками в строю и на марше. - Думаете не сожру?!

Дальнейшие события я описывать не стану, но скажу лишь то, что никогда не думал, что наука Добряка о его канализационном путешествие сможет мне когда-нибудь помочь. Старик как знал и в деталях объяснил и даже показал, что надо делать с этими тварями, чтобы не подохнуть с голоду.

После очередной серии отжиманий, когда я молил Морфея поскорей прийти за моим сознанием, в дальнем углу валялись три обглоданных скелета и несколько хвостов с розовой требухой.

В какой-то момент я решил делить местное время на "ночь" и "день". Причем деление было весьма простым и незамысловатым. Ночь - то время когда я в отключке. День - когда пытаюсь отрубиться, изничтожая себя физическими упражнениями. Пресс на камне не подавишь, поэтому я приседал, прыгал и отжимался самыми разнообразными способами. Обычно меня хватало на несколько часов, после чего я с наслаждением погружался в заботливую тьму.

Ночью же история тоже не отличалась особыми сюжетными поворотами. Все те же три крысы, которые грызли всю ту же левую ногу. Их путь заканчивался в дальнем углу, в виде хвостов и скелетов. Вскоре оттуда уже стало неприятно пахнуть. Не только вонью тел, но и того, что манерно называют "отходами человеческого питания". Так что пришлось мне переместиться из центра, в дальни угол, где запах почти не ощущался.

Так потекла неосязаемая река времени. Когда ты в полной тьме, без звуков, без чувств, без всего того, к чему так привык человек, сложно определиться со временем. Оно словно испаряется, исчезает за ненадобностью. Остается лишь момент, момент в который ты можешь делать все, что угодно, потому что этот момент причудливым образом растягивается до бесконечности.

Поняв это, я стал вести отсчет ударов сердца. Но каждый раз, каждый демонов раз, сбивался не дойдя и до пятой сотни. Тогда, сидя в своем углу, я начал осознавать, что такое отчаяние. Это было такое вязкое, засасывающее чувство, абсолютной, но в то же время безмятежной безысходности. В этот момент я явственно ощущал, что бы я не делал, это все рано приведет к одному и тому же исходу. Чтобы не делал, как бы не старался, но так или иначе, стоить наступить "ночи" и придут три крысы. И когда я понял это, то попросту заснул, впервые, за то время, что провел наедине с самим собой.

Проходило время. Не знаю сколько это на самом деле, но минуло вот уже шесть "ночей". Может я провел здесь три, может четыре, а может и все десять дней. Я не знал. Я был лишь наедине с собственными мыслями. Порой они мучили меня, душили как заправский маньяк, а иногда помогали, кидая спасательный круг, за который я смело хватался, погружаясь в безумный омут собственных идей.

Порой я мог потратить почти весь "день", размышляя лишь над одним вопросом - как лучше убить себя. Я уже больше не занимался физическими упражнениями, больше не "питался", отправляя убитых, но нетронутых крыс в недолгий полет. И лишь одна мысль занимала меня - как лучше покончить с этим. Так или иначе, я приходил лишь к одному ответу - остановить собственное сердце. Любой другой вариант приводил к закономерному итогу - надзиратели, подкидывающие грызунов, заметят мои попытки и остановят.

Как бы это глупо не звучало, но впервые за долгое время я стал пленником, но не людей, а самого себя. Собственного разума и безмерно слабого тела. Тела, не способного пройти сквозь камень, или разнести этот дурацкий камень в мелкую щебь. Наверно вы скажете, что я должен быть пытаться и просто колотить по стене кулаком. Но, увы, я уже пытался и в итоге разбил костяшки в такое месиво, что уже не помню когда в последний раз шевелил рукой и пальцами.

И тогда я начал постигать науку контроля над собственным сердцем. Я умел его ускорять, но ускорять не значить замедлить. Ведь это было вопреки самому главному инстинкту - инстинкту выживания. Но знание того, что это возможно, придавало мне каких-то извращенных, нетерпимых сил. Сил, чтобы лишить самого себя жизни. Впрочем, это, как я понял позже, не было моей идеей фикс, это лишь угрюмое наваждение, навеянное абсолютной тьмой, когда уже не можешь сказать открыты твои глаза или нет.

Сегодня, если так можно выразиться, я понял, что меня быстрее прикончат не безуспешные попытки остановить собственное сердце, а бессилие. Губы пересохли на столько, что просто открыть рот было демонической пыткой. Руки не слышались, не желая сдвигаться ни на миллиметр, а дышал я лишь чудом всех светлых богов.