Николай Романецкий - Везунчик

— Не надо. Я все знаю.

— Все-все?

— Да, все-все.

— Откуда?

— А это не важно, Катюшенька! — Я коснулся губами ее пылающего лба. И здесь она разрыдалась. Я молчал — что тут можно было сказать!

— Он убил нашего ребенка, Вадим! — Слова прорвались сквозь рыдания. — И еще одного… Господи ты боже мой! А я убила его самого!

— Знаю! Он убил не только нашего ребенка. И не только вашего с ним… Он убивал и других детей. Ты ни в чем не виновата. Катя. А если и виновата, так не мне тебя судить. — Я погладил вздрагивающие плечи. — Не наигрался, мальчик, в «казаков-разбойников»…

— Я всегда тебя любила!

— Знаю. И я тоже всегда тебя любил. Просто был дурак дураком, вояка без мозгов.

Она вздохнула, прижалась ко мне, и мы долго лежали молча. Лишь смотрели друг на друга. Потом она все-таки заснула. А я оставил ей записку, пообещав вернуться в десять, выключил телефон и поехал на Марсово поле.

Инга появилась ровно в девять:

— Привет, Максима! — Это была Инга-любовница. — От хвостов я избавилась. Куда поедем?

— Привет, — сказал я.

Она сразу почувствовала холодок в моем голосе и как-то скукожилась, сгорбилась, будто застеснялась своей груди. Я отвел глаза:

— Спасибо тебе, Инга. Мне удалось отыскать Савицкую.

— И?..

— И удалось вспомнить, кто я таков на самом деле.

Она сгорбилась еще больше:

— Ну и кто же ты?

— Мальчик, не наигравшийся в войну. И за эти игры мне еще долго придется платить по счетам.

Она не поняла, а я не стал объяснять. Потом она выпрямилась, и я вновь увидел, как любовница превращается в сотрудника спецслужбы.

— Савицкая согласилась свидетельствовать против Раскатова?

Я ответил на вопрос вопросом:

— Ты можешь дать мне его прямой телефон? У него ведь наверняка есть мобильник.

— Разумеется, есть.

— Дашь мне номер?

— Конечно… Но что ты задумал?

— Пока ничего. Просто интуиция подсказывает, что он мне понадобится, а я привык интуиции верить.

Инга пожала плечами:

— Записывай.

— Лучше запомню. Это безопаснее.

Она продиктовала семь цифр.

— Спасибо, — сказал я.

— Пожалуйста! — Она вновь пожала плечами. — И все-таки… Чего ты добился? Будет Савицкая свидетельницей или нет?

— Нет. Я этого не позволю.

— Ты?! Но почему?

— Потому что она моя жена.

Инга охнула и сжала обеими руками шею, будто ей вдруг перестало хватать воздуха.

— Жена?! — Теперь передо мной стояла не любовница и не сотрудница Десятого управления. Это искривившееся, несчастное лицо могло принадлежать только женщине, у которой секунду назад умер близкий человек.

— Прости, — сказал я.

— Н-ничего… — пробормотала она и судорожным жестом подняла руки к вискам.

— Прости! — повторил я. — Мне очень жаль.

Инга вдруг повернулась и деревянной походкой пошла прочь. Натолкнулась на фонарный столб, начала валиться на бок. Я бросился следом и схватил ее за локоть.

— Прости! — Мне нечего было сказать, кроме этого короткого слова.

Она подняла голову. В прекрасных — да-да, прекрасных, к чему кривить душой! — глазах стояли слезы.

— Прости, — повторил я в четвертый раз.

— Может быть, мы… — Сквозь слезы, как заморенный городской цветочек сквозь асфальт, пробилось ожидание и надежда.

— Нет, — сказал я. — Не могу, пойми…

Она заморгала — крошечные слезинки скатились по щекам, которых еще вчера касались мои губы. Но сегодня она была для меня недоступна.

— Конь… в… малине… — пробормотала она, медленно, с трудом, будто язык ей больше не повиновался.

Так же вот бормотала первая изнасилованная мною горянка, только слов я тогда не понимал. Стоял над нею, как могучий утес. Победитель, твою мать!.. Аника-воин, конь в малине!..

Больше Инга ничего не сказала, вновь пошла прочь. А я побрел в другую сторону. Потом все-таки обернулся.

Она смотрела мне вслед, и в глазах ее по-прежнему жило ожидание. Мигни я, и она побежала бы следом, как собачка за хозяином. Но мигнуть — значило стать последней сволочью. И остаться сволочью навсегда.

В Яниной квартире царила тишина. Напуганный ею, я кинулся в спальню, готовый к чему угодно.

Однако с Катей ничего не случилось — она просто спала. Как всегда, на правом боку, засунув руку под подушку.

Некоторое время я разглядывал ее безмятежное лицо. Конечно, оно изменилось. Когда мы прощались с Катей перед моим отлетом в Ставрополь, оно было опустошенным от разочарования (злобы моя жена не испытывала ни при каких обстоятельствах, это чувство было ей недоступно) и предчувствия близкой беды (теперь я понимал это, а тогда мне казалось, что Катя испытывает ко мне одно лишь отвращение. Дурак безмозглый!). Сейчас, несмотря на прорезавшие лоб глубокие трагические морщинки, она казалась мне юной и чистой, и, наверное, так оно и было… Женщина, которую любят, всегда юна и чиста, и ради одного этого стоит жить мужчине.

Я отнес на кухню пакет с купленными в ближайшем магазине продуктами и принялся готовить нехитрый ужин. Помыл картошку, почистил. Будто был в учебке, в наряде, на хозяйственных работах…

Постепенно в душу пришло некое странное чувство — то ли спокойствие, то ли умиротворение… Однако было оно сродни непосильному грузу, и никак мне было от него не избавиться.

Я думал о ситуации, в которой мы с Катей оказались, и чем дальше, тем больше понимал — никого я еще не спас.

Я порезал картошку и достал из стола сковородку.

— Чья это квартира, Вадик? Как мы здесь оказались?

Я оглянулся. Катя стояла на пороге, беспомощно озираясь.

— Ничья. Пришлось арендовать. Надо же было тебя куда-то привезти.

Катя поежилась:

— Что со мной? Голова будто чужая…

— Ты была больна.

— Больна? — Она поморщилась. — Подожди, подожди… Я помню, как убила Виталия, как ушла из… Она замолкла и опять принялась ежиться. — Как выбросила пистолет в залив, хорошо помню. А дальше…

Я подошел к ней и обнял за плечи.

Она была холодна, как ледышка на проселочной январской дороге. А потом начала дрожать. Сначала легонько, словно от возбуждения, потом все больше и больше.

Я сжимал ее в объятиях, все крепче и крепче, однако было совершенно ясно, что близость моего тела тут совсем ни при чем. То есть при чем, конечно, но совсем не в том смысле. Просто больше тревожиться Катя уже не могла, это было свыше ее сил, она подошла к той черте, за которой открывался один-единственный путь — в безумие, — и дрожь была защитой от него. Жизнь и так далеко завела ее, если она — та Катя, которую я помнил и любил, — оказалась способной на убийство. Жизнь и бывший муж…

Я поднял ее на руки и отнес в спальню. Положил на кровать, укрыл одеялом.

— Полежи! Я быстренько пожарю картошки, разогрею бифштексы, и мы поедим.