Карина Дёмина - Медведица, или Легенда о Черном Янгаре

Серебро и золото.

А за спиной сталь клинков.

— Лишь отпусти меня.

— Ты не хочешь больше служить своему кёнигу? — ее голос сладок, как мед диких пчел.

— Я устал воевать.

— Что ж… — Вилхо всматривается в лицо жены, словно ищет в нем одобрение. — Мы думаем, что ты можешь быть свободен.

— Благодарю, мой кёниг.

Взмах руки. И усталое:

— Иди, Янгар… Мы будем помнить о тебе.

Ему позволяют добраться до двери. И струна тетивы тревожит слух. Плачет раненый воздух. И Янгхаар успевает отшатнуться.

Острие касается шеи, отворяя кровь.

— Стой, — этот голос заставляет подобраться и положить руки на пояс.

Ножны пусты.

А нож в руке…

— Стой, змееныш, — повторяет Ерхо Ину, и вторая стрела, пробив рукав, вонзается в двери. — Или тебя пристрелят.

Нож со звоном ударяет в кольчужную рубаху Ину.

— Дурак.

Стрела пробивает плечо. Больно. Но кажется, эта боль — лишь начало.

Запах чужака я ощутила издали.

Снег припорошил следы, и лишь на берегу реки, оттаявшем по недавней оттепели, виднелись полукружья подков.

От чужака пахло сталью и дымом.

И невольно запах этот вызывал смутный потаенный страх. Шерсть на медвежьей шкуре подымалась дыбом, а сама она потяжелела, норовя пригнуть к земле.

Нет. Я давно уже не примеряла обличье медведицы, и если поначалу оставаться человеком было сложно — лес манил, а Горелая башня представлялась едва ли не клеткой, то сейчас я привыкла. И к башне. И к одежде. И к обуви.

Ступни мои стали мягче.

А кожа на руках посветлела. И ногти утратили звериные плотность и остроту.

Пожалуй, если бы не шкура, плащом лежавшая на моих плечах, меня можно было бы принять за обычную женщину. И я, отмечая каждый прожитый день зарубкой на дверном косяке, радовалась.

Время шло.

И судьба была ко мне милосердна.

Сны и те отступили, позволяя поверить, что у меня получится. Вот только одиночество порой было невыносимо. И я, пытаясь стряхнуть липкую тоску, выбиралась из Горелой башни, бродила окрест, слушала птичьи сплетни.

И вот наткнулась на чужака.

Он держался середины реки, скованной толстым льдом, и мохнатая коренастая лошадка ступала неторопливо. Седельные сумки были велики, а в руке чужак держал копье, украшенное тремя волчьими хвостами. С притороченного к седлу щита скалилась белая волчья голова.

Добравшись до излучины, всадник спешился, ослабил подпругу и уздечку снял. Он был деловит и нетороплив, но вскоре на берегу уже горел рыжий костер, облизывал шершавые бока котелка, в котором плавился снег. Всадник же растер лошадь досуха и повесил на шею торбу с зерном. Вот только ела она, то и дело вскидывая голову, всхрапывая. Верно, доносил ветер мой медвежий запах.

Мне же тянуло дымом.

И хлебом.

Кашей, которую он варил, весело напевая что-то под нос.

Он был не молод, но и не стар. Борода его была рыжей, а волосы, выбившиеся из-под шапки — черны, как смоль.

— Эй, — встав ко мне спиной, крикнул всадник, — выходи, кем бы ты ни был!

Он чуял меня.

— Выходи! Не обижу!

И я выглянула из тени.

— Здравствуй, — сказала, пробуя собственный голос на вкус. Уже много дней мне не с кем было разговаривать.

— И тебе доброго дня… ты заблудилась? — он скинул шапку и запустил пятерню в черно-рыжие, словно подпаленные, лохмы.

— Нет.

— Ты здесь живешь?

— Недалеко, — я разглядывала чужака, а он — меня. И в его глазах не было удивления.

— Спускайся, — предложил он. — Каша готова. И хлеб есть. Не побрезгуй уж.

— Кто ты?

— Человек. Слуга кёнига. Добрый сын. Верный муж. Заботливый отец. Всего понемногу. А если ты об имени, то называй меня Гирко. Садись к костру, гостьей будешь.

Он подал мне деревянную миску, расписанную нехитрыми узорами, и ложку.

— Аану, — я присела на коряжину и ноги поджала.

— И давно ты здесь обретаешься?

— С лета.

Крупяная каша обжигала нёбо, и вкуса не имела, но я заставляла себя тщательно пережевывать ее, стараясь отрешиться от иных, куда более привлекательных запахов.

Всхрапывала лошадка.

Что-то напевал Гирко.

И громко стучало его сердце.

— Скажи, Аану… — он не спешил садиться, но, скинув тяжелую волчью доху, кружил по поляне. В глубоком снегу оставались следы, словно пробоины.

И грязь.

Я же следила за гостем.

— Скажи, Аану, — остановившись, Гирко мазнул по мне взглядом и поспешно отвернулся. — Не видала ты тут, часом, человека…

— Видала. И вижу.

— Кого?

— Тебя.

Он хохотнул, показывая, что понял мою шутку.

— Нет, не меня, другого…

— Какого?

Каша остывала и застревала в зубах. А вопросы мне не нравились.

— Людей здесь много… охотники вот… — я отставила миску, раздумывая над тем, что пришла пора распрощаться с гостеприимным чужаком. — Или странники…

— Странники, значится… дорога ведет, дорога прядет, а уж куда выведет… или на кого, — Гирко принял миску, которую я вернула с поклоном. — Тот, о ком я спрашиваю, черноволос. И черноглаз. Он не высок, не выше меня. И шапки не носит, а волосы в семь кос заплетает… видела такого?

— Нет, не попадался.

— Точно?

— Я бы запомнила.

Я поднялась. Светлыми стали глаза Гирко. И застыла улыбка на его лице.

— Погоди, Аану, — он вдруг оказался рядом и схватил меня за руку, сжал, еще не причиняя боли, но показывая — способен и на нее. — Не спеши, гостья нежданная… значит, не видела?

Смазанные барсучьим жиром пальцы легли под подбородок, заставляя задрать голову.

— Нет.

— Плохо, — Гирко уже не улыбался — скалился, оттопырив нижнюю губу. — Тогда… не встречала ли ты часом башни… старой… белой… горела она, но обгорев, стоять осталась.

— Нет.

— Врешь, — с тем же оскалом произнес Гирко.

— Отпусти.

Я рванулась, но он держал крепко. Смотрел. Рассматривал.

— Ты красивая… — Гирко откинул капюшон и провел большим пальцем по шраму. — Попорченная слегка, но все равно красивая…

Его пятерня вцепилась в волосы и дернула.

— Значится, не видала башни?

— Нет.

Он тянул, заставляя меня запрокинуть голову.

— Знаешь, как про баб говорят? Волос долог, ум короток… а памяти вам боги и вовсе недодали.

Гирко вдруг оттолкнул меня, но поводок собственных волос не позволил отступить далеко.

Подножка.

И я оказываюсь на снегу. А Гирко наваливается сверху, всем своим весом к земле прижимая.

— Сейчас… сейчас… — его колючая борода царапает мне шею, а пальцы свободной правой руки сжимают грудь. — Поиграем…

Я пытаюсь выскользнуть, а он лишь смеется. Отпускает и наваливается.

И давит.

Елозит влажными губами по лицу, дышит перегаром, табаком, дымом и недавно съеденной кашей. Оставляет на щеках мокрые следы.

— Пожалуйста…