Карина Дёмина - Медведица, или Легенда о Черном Янгаре

Забавные.

Ничего-то они не сделают, побоятся против отца идти… да и Золотые рода поддержат Пиркко. Каждый, небось, уже корону на свою голову примеряет.

Выждут неделю и пойдут свататься.

Пускай себе…

…отец уже перебирает женихов, уверенный, что вновь поступит Пиркко так, как велено ей будет.

…ничего-то он не понимает.

Льется кровь.

Растет сила.

Еще день-другой и полной станет. Тогда не нужны будут Пиркко ни советники, ни мужья. Покорится Север нежной руке ее.

Отец ждал ее в покоях Вилхо.

Изменились они. Исчезли жаровни и меха. Открытые настежь окна зазывали ветер для игры, и он, благодарный, спешил вынести на крыльях своих запахи болезни и смерти.

Ушли столики с лекарствами.

И надоевший бронзовый таз, куда ежедневно собиралась кровь Вилхо… горчила она изрядно. Пиркко, вдохнув полной грудью, улыбнулась: все-таки хорошо, что он умер. Надоел уже…

Отец, заняв кресло Вилхо, разглядывал собственные ногти, желтоватые и грубые.

— Хорошо выглядишь, милая, — он улыбнулся и, поднявшись, обнял Пиркко. Крепко обнял, прижал к себе, дыхнув в лицо перегаром и табаком. Колючая борода щеку царапнула… и платье помялось.

— Я стараюсь, — Пиркко мягко вывернулась из объятий. — О чем ты желал поговорить со мной?

Ерхо Ину прошелся по комнате, поднял флакон с розовой водой, которую так любил кёниг и, понюхав, скривился. Остановившись перед зеркалом — надо будет приказать, чтобы унесли его — он долго перебирал кисточки для лица, гребни и накладки с темными волосами, но все же заговорил:

— Ты ведь понимаешь, милая, что мы должны определиться?

Кувшин с вином стоял там, где обычно — на низком столике для игры в шахматы. И кубки были.

— Мы можем торговаться, тянуть время…

Улыбаться.

И прикосновениями, взглядами, дарить надежду.

Пиркко-птичка успела усвоить правила игры.

— Но как долго? — отец повертел в пальцах баночку с золотой пудрой.

— И что ты решил?

Один кувшин и два бокала.

Вино темно-красное, сладкое…

— Есть трое. Ирку Доно…

…он старше отца. Краснолиц и глаза вечно слезятся. Еще мерзкая привычка губы облизывать. Но род Доно крепко оседлал Птичьи острова, и на зов Ирку откликнутся десятки драконеголовых кораблей…

— …Тайло Ар.

…тоже немолод. На голове залысины, борода седая, куцая, нос огромен. И Тайло Ар вечно им шмыгал, тер, растирая докрасна… за ним стоит Бештина долина с ее источниками и жирной, черной землей, которая щедро одаривает род Ар живым пшеничным золотом. Но куда более известна конница рода Ар…

— …и Гайто Оро.

…едва за сорок и собою хорош, вот только пережил двоих жен, а третьей Пиркко становиться не желает. Но сказать отцу… так разве послушает?

Ему важны сотни лучников, которые пойдут за главою рода.

— Мне никто не нравится, — Пиркко самолично наполнила две чаши вином. — Они все…

— Позволят тебе удержать трон.

Ей?

Ей позволят и дальше играть роль послушной жены.

Власть поделят муж и отец. А Пиркко…

Птичьим крылом, лаская воздух, скользнула белая ладонь над кубком. И пальцы Пиркко сжались. Белесым глазом Акку блеснул лунный камень на перстне.

— Девочка моя, — рука Ерхо Ину легла на плечо.

Грубая. Тяжелая.

И стоит возразить, сожмется, оставляя синяки на нежной коже.

— Нет иного пути власть удержать…

…ему так кажется.

…и нет, он не собирается делить власть с мужем Пиркко. Он возьмет все. И уж точно Ерхо Ину не примет путь, выбранный Пиркко.

…и никогда не одобрит ее выбор.

…он привык выбирать за всех. И прочие с покорностью принимали свою судьбу, но не Пиркко… она не позволит снова продать себя.

— Да, папа, — Пиркко взяла чашу со столика и, повернувшись, вложила в широкую ладонь Тридуба. — Я понимаю… все понимаю.

В его глазах — одобрение.

И облегчение.

— Ты всегда была умной, — наклонившись, Ерхо Ину поцеловал ее в висок. Прикосновение губ его было холодным, жестким. — Для женщины.

Она потупилась, скрывая под ресницами гнев в глазах.

Тридуба осушил бокал одним глотком и крякнул.

— Сладкое. Не волнуйся. Я позабочусь, чтобы твой муж хорошо с тобой обращался.

Это обещание ничего не стоит.

Но Пиркко кивает, опустив взгляд, она расправляет складки на платье.

И стирает шерстью с пальцев бесцветную пыль.

— Пока никому ничего не обещай, — Ерхо тряхнул головой и повторил. — Отвратительно сладкое… мухи… весна, а уже мухи… жужжит…

Тридуба взмахнул рукой, отгоняя эту, ему одному видимую муху, и покачнулся.

— Громко.

Сунув пальцы под ворот рубахи, он рванул, и ткань затрещала.

— Ты… — лицо отца сделалось красным. И Пиркко смотрела, как в глазах стремительно прорастают алые молнии сосудов. — Ты… что…

Он все еще стоял, могучий Ерхо Ину. Покачивался. Дергал головой. И тер лицо ладонью. Из носа шла кровь, и рука Тридуба была красна.

— Что ты…

— Прости, папа, — Пиркко бросила на пол подушечки, подумала, что следовало бы кресло подвинуть, пусть бы присел, но то было тяжело. Да и ничего страшного, если упадет Ерхо Ину, небось, не покалечится. — Прости, но я не хочу быть той монетой, которой ты за власть платишь.

Тридуба пытался что-то сказать.

Обозвать ее?

Или проклясть?

Но язык больше не слушался его. Да и собственное тело стало чужим, тяжелым. Оно вдруг покачнулось, обмякло, и Ерхо Ину мешком повалился на пол.

— Не бойся, папа, — Пиркко присела рядом и волосы с его лица отвела. — Я тоже тебя люблю. И буду о тебе заботиться. Просто…

В налитых кровью глазах его отражалось белое платье.

И выпуклые камни ее ожерелья.

— …просто я хочу жить сама. Для себя. Понимаешь?

Он шевелил губами, а по щеке сползала нить слюны. Тридуба не шелохнулся, когда Пиркко перевернула его на спину, но голову оставила на боку и заботливо подложила под нее подушечку. Она обыскала отца и, вытащив из кошеля мятый пергамент со сломанной печатью, нахмурилась:

— Надеюсь, ты не покалечил его снова?

У Ерхо Ину дернулась губа.

— Встреча еще будет… я сама на нее пойду. И мы договоримся.

По глазам сложно было понять, что отец думает.

— Конечно, договоримся, — положив пергамент на колено, Пиркко его расправила. — Он немного обижен, но… разумный ведь человек. Да и… не только на его разум надеюсь. А теперь прости, мне пора.

Она поцеловала отца в холодную щеку и встала.

— Позже тебя найдут.

Белый подол платья скользнул по его лицу.

— …думаю, где-то через час… или два… я скажу, что ты решил отдохнуть… жаловался, будто голова болит… и никто не удивится.

Ерхо Ину видел ее домашние туфли, расшитые белыми жемчужинами. И ворс ковра, который проминался беззвучно.

— Возраст, — сказала Пиркко, положив ладонь на бронзовую ручку двери. — Волнения… и всем будет очень и очень жаль. Наверное.