Карина Дёмина - Владетель Ниффльхейма

— Или лучше, чтоб внутрь? Ты же не только дом слышишь, верно, мой недруг Ниссе? Как тебе понравится, когда те, кого ты приютил, закричат? А люди теперь кричат легко. Совершенно не выносят боли. Слабые, правда?

— Чего ты хочешь?

— Справедливой цены. Я возьму тебя, но не трону дом. Или я возьму дом, но не трону тебя. Живи, томте-ниссе, отстраивайся, если выйдет.

— Но почему?

— Потому что я лишился того, кого мог бы назвать другом. Теперь черед Курганника. Так будет справедливо.

— Варг Безымянный, Варг Беззаконный желает справедливости? Смешно.

— Тогда отчего ты не смеешься, домовой человек? Но раз уж ты сам назвал меня беззаконным, то… — фляга появилась из складок плаща. Сделанная из кожи и рога нарвала, упрятанная в доспех серебряной чеканки с девятью рунами, она застила все, что было вокруг. И томте-ниссе, сам того не желая, шагнул к заветному сосуду.

— …то я предложу тебе третий выбор.

Варг снял крышку и перевернул сосуд. Одна-единственная капля выпала из него и алым рубином засверкала на бледной ладони.

— Возьми.

— Это…

— Это моя кровь. Отдаю добровольно. Прими. Будешь сильным.

— Отравишь! — Томте-ниссе глядел на оскверненную флягу, в которой некогда Всеотец хранил воду из Урда священного.

— Изменю.

— Как изменил Брунмиги? Я видел его! Я… не желаю быть таким, как он!

— Хорошо, — Варг стряхнул кровь на землю. — Я уважаю твой выбор.

Теперь Ниссе мог бы исчезнуть. Достаточно отступить в тень дома, туда, где начинается старый фундамент. По нему и в подвал, к предвечным камням. И самому превратиться в камень, чтобы не слышать агонию дома.

— Ты… ты хочешь справедливости, тогда знай, — Ниссе принял человечье обличье, потому как человек, его носивший, сумел умереть достойно. И у Ниссе получится. — Не Курганник убил Моховую старуху, а ты! Ты отравил ее пиво и ее дом. Корни его иссохли. Он же пришел попрощаться, как приходит ко всем. И к тебе явится.

— Я буду ждать.

В миг, когда тонкие пальцы Варга сдавили горла домового, земля расступилась. И томте-ниссе ушел в разлом, чтобы смешаться с глиной. Последнее, что видел он — красные глаза Хаугкаля.

На другой день сотрудники городской больницы номер три заметили удивительную перемену, случившуюся с розовыми кустами. Стебли их лишились листвы, но обзавелись длинными, с мизинец, шипами, а цветы из нежно-розовых стали багряными, почти черными.

Семен Семенович Баринов ждал новостей. Ждал как никогда жадно, из последних сил удерживаясь в разуме. Домашние, чувствуя его неспокойствие, приноровились обходить Баринова стороной. Одна лишь Аллочка не опасалась приближаться, то ли по врожденной глупости, то ли по новообретенным упрямству и рассеянности.

— Сегодня Сашенька очнется, — говорила она каждое утро, прежде чем сесть за стол.

Стол был длинным, в три метра, и узким, словно сделанным из одной черной доски, которую выпилили из самой сердцевины дуба. Во всяком случае Баринова уверяли, будто бы стол дубовый и стильный, подходящий для большого человека.

Некогда ему казалось важным окружать себя именно такими, подходящими вещами.

Сейчас стол раздражал и длиной, и шириной — локтей и то не поставишь — и цветом. А еще тем, что Шурки за ним не было. Прежде как — Аллочка за одним концом, Семен Семенович — за другим. И Шурка посередине. Семья.

Куда ушла? Шурки нет, но Аллочка осталась, сидит себе, тарелку разглядывает. С такого расстояния и не разглядишь, что в этой тарелке.

Вот нахрена в доме такой стол?

— Семен. А ты заплатил доктору? — спросила Аллочка. И Семен ответил:

— Нет.

Сказал и удивился: всегда ведь платил. Как только деньги появились, так и начал платить, потому что так легче и всем понятно. Если отказываются — надо больше предложить. Если бегут и хвостом виляют — надо было давать меньше. Постепенно научился угадывать цену по физии, и не случалось еще ошибаться.

Почему же доктору не дал? Со злости? Или по другой причине?

— Просто я подумала, что… А если ты заплатишь и Сашенька…

— Заплачу? — пообещал Баринов, подавляя злость.

Сашенька, Сашенька… вечно она ворковала, перевирая нормальное имя. Сашенька, Санечка, Шурочка, котичка, ласточка… сама она заинька пергидрольная, болонка безмозглая. Сидит, нервы треплет. Небось, Юлькина мамаша из больницы не вылазит. Потому как любит дочку. Аллочка же любит комфорт. И стол этот идиотский. И тарелки серебряные. И жратву свою диетическую. И…

— Я беременна, — Аллочка вжалась в спинку стула.

— Что? — Семен поднял взгляд. Ему показалось: ослышался.

— Беременна я.

Беременна. Нашла время, как будто других забот мало. Шурка того и гляди умрет, а эта…

— Просто вот… получилось. Я раньше хотела сказать… но как-то вот… И я подумала…

Думать она никогда не умела. Точнее думала, но о какой-то такой запредельной хренотени, которая совершенно не имела смысла.

Аллка беременна. Беременна.

Ребенок.

У Семена уже есть ребенок. Зачем второй?

— Ты лучше покричи, — сказала она, улыбнувшись ласково-ласково. — Ты же всегда орешь, когда не знаешь, что сделать. Я привыкла.

Чертов дубовый стол разломился-таки от удара.

В центре перекрестка вопреки всем законам логики стоял столб, который словно соединял две дороги, весьма друг на друга не похожие. Одна — желтая, песчаная, с мелким камнем, застревавшим в протекторах шин. Вторая — асфальтовая, но щербатая, как старуха. Из трещин не росла трава, да и вообще не росла, и потому столб оставался единственной живой деталью.

Когда-то навершие его украшал фонарь, дававший свет скудный скупой. Но ныне лампочку разбили, и столб остался столбом.

Семен Семенович Баринов помнил это место хорошо, да и как забудешь, если шрам дергает, крутит, меняет руну за руной, и тени у подножия фонаря пляшут, отзываясь на знакомую кровь.

Из багажника машины Баринов достал козла. Животное было спутано по ногам, а морда увязана в сатиновую наволочку с цветочками так, что наружу выглядывали лишь уши и массивные желтые рога. Козел упрямо дергал головой, норовя зацепить обидчика, но Баринов держал крепко, умело.

До положенного срока оставалось прилично. Но Аллочка — дура дурой, а говорит метко — права. Нечего орать, делать надо.

Баринов положил козла на перекрестье и вернулся к машине. Коробка с ножом. Плошка. Кисть. Серая кость, обернутая волосяной нитью.

Костью он выводил на песке знаки, стараясь каждый вырисовывать с максимальной аккуратностью. И пусть работа была нетяжелой, но Баринов взмок. Он снял пиджак и галстук, расстегнул рубашку и закатал рукава по самые локти. Ботинки Семен Семенович оставил по-за кругом, сунув в левый мобилу, в правый — бумажник.