Карина Дёмина - Владетель Ниффльхейма

Мама не разрешала кошку заводить, потому что от кошек шерсть и токсоплазмоз, а еще у них вши бывают. Или глисты. Или лишай, от которого выпадают волосы, а кожа шелушится.

— П-почему над несбыточным? — Юленька все-таки поймала слезинку, первую и последнюю, потому как теперь, рядом с Снот плакать расхотелось.

— Ну… разве будешь ты ждать весну в час неурочный? Или вьюгу летним зноем?

— Не знаю.

— А цветов от земли, что растрескалась, подрастеряв всю воду?

— Я… я думала, что ему нравлюсь.

— Нравилась, — поправила Снот, прижимаясь к щеке. — Раньше. Ты же сама видела. Ты заглядывала далеко, так что вспомни.

Юленька не хотела вспоминать, во-первых, потому что заглядывать в чужую украденную память было стыдно, во-вторых в этой памяти обитала Лизка и все остальное, мерзкое, о чем Юленьке думать не хотелось. А стоит потревожить и оно всплывет.

— Ты юна. И он тоже. Вы тянулись друг к другу, как тянутся ивы к воде. Разве понимают они желание это? Ничуть.

— Я не ива!

Стряхнуть бы кошку, она мерзкая! Пахнет как старая мамина шуба, которая хранится в полиэтиленовом чехле и летом, в августе, вывешивается на балкон. Шубу приходится переворачивать, подставляя то один, то другой ее бок солнцу. И на руках, одежде, остаются длинные темные волоски…

Мама хотела бы новую шубу, а лучше несколько, чтобы как у Аллочки…

— Ты не ива. Ты — дева. И желаешь любви. Ты ищешь ее везде и готова принять тень за сущность. Понимаешь? Не злись на меня. Я лишь пытаюсь унять твою боль, маленькая Бедвильд, поверившая кузнецу, который говорил о любви, но желал лишь мести. Он принес ей боль и позор…

— Алекс не станет…

— Тише, — жестко сказала кошка. — Не спеши обманывать себя. Ты видела его изнутри. Ты знаешь, что он такое. И повторюсь, это не стоит слез. Лучше подумай о том, что ты умеешь летать.

Почему мамина шуба не пахла лавандой? Ведь Юленька запихивала пакетики в карманы и еще в отвороты рукавов. А шуба все равно не пахла, то есть лавандой. От нее тянуло пылью и еще чем-то резким, грязным.

Уж не шерстью волшебной кошки?

— Я чую смерть в уродливом обличье! — воскликнул Нагльфар и голос его оглушил Юленьку.

Надо сказать, что драконий корабль не то, чтобы пугал, скорее уж смущал ее самим фактом своего существования. Он был живым и неживым. Вещью и существом. Или наоборот, сначала существом и существом разумным, а после уж вещью.

Но как бы то ни было, первые шаги по палубе Юленька делала осторожно, боясь причинить вред. А Нагльфар, наблюдая за ней, улыбался во всю ширь драконьей пасти.

— Ты, милая, пушинки легче, — сказал он и облизнулся, как если бы собирался съесть. — Жемчужина рассвета на ладони тьмы!

— Спасибо, — и Юленька покраснела, потому что никто и никогда не говорил ей таких вещей.

Внутри стало хорошо, радостно, но только до того разнесчастного неудачного разговора, перешедшего в разговор другой, тоже неудачный.

И замечательно, что дракон прервал его.

Снот не права. Алекс — другой.

Какой?

Просто другой.

— И бег ее стремительный несет погибель юным асам. Поспешите! Я море позову! О море, море!

— Хватит выть! — осекла Снот, карабкаясь по чешуям ногтей на драконью макушку. — Пр-р-роклятье! Юля, быстро бери иглу и зашивай!

— Что зашивать?

— Пробоину!

Иглой? Пробоину? Да у Нагльфара шкура толщиной с Юленькино запястье! И броня еще с отвратными, синими ногтями, к которым и прикасаться противно.

— Быстро! Снизу начни!

Шить пробоину… она и вправду на рану похожа, ту, которую Юленька зашивала на Алексе.

Он терпел. Юленька была виновата, но Алекс же терпел! Не упрекал. И Джеку не позволил убить. И потом за руку вел…

Юленька — имя сладкое, как пережженный сахар. Но мама всегда так ее называла.

Мамы здесь нет. Пора привыкнуть, что мамы здесь нет.

Весло-лапа подхватила Юлю и опустила к подножью волны, подтолкнуло к борту, где начиналась трещина. Игла пробила толстую драконью кожу с легкостью и вынырнула с другой стороны прямо в руку. И снова нырнула. Серебряная искорка металась над пропастью разрыва, протягивала мосты тончайших нитей.

— Тяни! — крикнула Снот. И Алекс, оказавшийся рядом, потянул. Он упирался в борт, хватал нить, наматывал на кулак и дергал, распиливая пальцы. Алая кровь лилась на шов. Скрепляла.

А Юля шила.

Стежок за стежком. Выше и выше. Весла становились лесенкой, успевай перебегать со ступени на ступень.

Застывать, поймав момент равновесия. Прокалывать. Протягивать сквозь кожу, слоеную, будто пирог. Крыльями удерживаться на весу.

Крылья упасть не позволят.

И снова прокалывать. А рана все шире и шире. Уже и нити не хватает. И Алекс с Джеком, вцепившись в жесткую шкуру, натягивают ее, смыкая рваные края.

Быстрей. И кровь! Больше крови! Без крови не выйдет.

Игла жадно колет пальцы, но этого мало! Шов рубцуется слишком медленно.

А нить все короче.

— Волосы! Волосы рви! — Снот кричит. Мечется. Она то скрывается за щитами, едва не скидывая их с обветшалых крюков, то забирается на острые края. И тогда, вытянувшись в струнку, словно не кошка, а охотничья собака, Снот смотрит куда-то за Юлину спину.

Нельзя оборачиваться.

Шить надо.

Волосы? Чьи? Конечно, Юлины. Они длинные, но не такие прочные, как лунная нить. Но Юля все-таки выдернула ленту. Волосы рассыпались, полетели рыжим покрывалом.

— Стой! На, — Алекс протянул нож.

Откуда? Наверное, Бьорн дал. И хорошо. Юля отделила прядь, подсекла, резанула, сколько было сил и закричала от боли. Лезвие с хрустом переломилось, а в пальцах остались три тонкие волосинки с крупными луковицами.

— Рви! — скомандовала Снот, ложась на борт. — Рви! Ты же валькирия!

И Юля, запустив пальцы в гриву, сжала кулак. Отрывались волосы со звоном, как будто струны лопались. А к нити стоило лишь приложить — прилипли.

— Скорее же! Скорее!

Юля не выдержала, обернулась.

На самой грани горизонта стояло море. Серая стена воды кипела, роняя клочья пены на камень. Она готова была сорваться, полететь злым бурлящим потоком, который поднял бы Нагльфар… но разве стоит бояться моря?

Вообще бояться?

Она же валькирия.

Волосяную нить приходилось наращивать. И Юля, сцепив зубы — по прядям текла кровь — драла и драла космы. Отрывала. Прикладывала. Шила. Выше и выше.

В небо. В небе ее не поймать. И ветер свободу дает.

Вот и край со щитами.

Вниз глянула — по борту тянулся уже не шов, а шрам, белый, старый, который стремительно покрывался свежей броней. Чешуи наползали на него, смыкая единожды расстроенные ряды.

— Тебе еще много шить! — рявкнула Снот и, обернувшись на Алекса, велела: — Не стой! Иди на нос! Нагльфар, помоги!

— Я лишь корабль. Мне море нужно!

— Море близко, — пообещала Юля, склоняясь над раной. От борта до мачты — метра два, если не больше. Хватит ли у Юли волос? И потом что? Лысой ходить?