Карина Дёмина - Владетель Ниффльхейма

— Если этот их бог есть, то пусть придет. И мы сразимся, — сказал он как-то, хотя Брунмиги давно уже не осмеливался тревожить Хозяина вопросами.

Но время отмеряло дни. И слова, брошенные ветру, прорастали бурей. Она, зародившаяся далекими громами, набирала силу и спешила к хозяину. Несла ему рыжие костры и простоволосых женщинам, на кострах горевших. И женщин других, свирепых, как собаки, что спешили подбросить в костер гнева. И слабых мужчинам, которые жались в тени жен своих, гнули шеи и спешили молитвой искупить собственную слабость.

Варг встал на пути бури. И дал им надежду. Он говорил и его слушали.

Он приказывал — исполняли.

Он стоял над ними, но они все, как один, верили, будто бы он — такой же.

— Спаси! — молили, протягивая руки, ловя кривыми пальцами жар костров, глотая дым и вонь жженых волос, вдыхая мясной запах. — Спаси! И помилуй!

Брунмиги видел искаженные лица, жадные, жаждущие, как видел и презрение в глазах Варга. И не понимал, зачем ему все это?

— Теперь нет более преград. Да начнется пир, да явится веселие! — Варг всегда начинал с этих слов, и люди принимали их с благодарностью.

Костер вытягивался до небес. Трещала и разламывалась плоть. Горела кровь. Шипело мясо.

— Если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни.

И Варг глотал воздух и пепел, а толпа падала на колени.

Брунмиги следовал толпе.

— Зачем вы пришли сюда? Чего вы ищете? Бога? Тогда смотрите! Смотрите хорошенько, вот уже небеса почернели. Солнце багрово, как запекшаяся кровь. Бегите! Будет дождь из огня и серы, будет град из раскаленных камней и целых утесов! О, Италия, пройдут казни за казнями. Казнь войны — за голодом, казнь чумы — за войной! Казнь здесь и там — всюду казни! Вот ваша судьба…

Слезы и стенания заглушали слова, но ненадолго. Варг продолжал, возвышаясь над всеми.

— Вы боитесь? Чего вы боитесь? Боли? Смотрите.

Он шел к костру и становился пред огнем, чтобы искры падали на волосы, на лицо. И толпа замирала в благоговейном почтении.

Они считали Варга святым. Ему же просто не страшно было пламя.

— Вы боитесь нищеты? Голода тела? Но разве сравнится она с нищетою духа и его же голодом? Не он ли терзает вас днем и ночью? Не он ли зовет?

Варг расправлял руки и обнимал огонь, а тот падал к ногам, простираясь ниц.

И все видели то ужасное, что скрывалось внутри огненного цветка.

— Живите так, как живете вы. И вскоре у вас не хватит живых, чтобы хоронить мертвых! Их будет столько в домах, что могильщики пойдут по улицам и станут кричать: «У кого есть мертвые? У кого есть мертвые?» — будут наваливать на телегу до самых лошадей и, сложив их целыми горами сжигать…

Даже мертвец, обвисший на цепях, скукоженный, отвратный в обличье своем, слушал Варга. И приводил послушать иных мертвецов, число которых множилось день ото дня…

Брунмиги же думал, что люди это заслужили.

А Варг, отчаявшись дождаться ответа, метался по келье, сбивал руки в кровь, и кричал Распятому:

— Явись!

Он вместо молитвы в горячке повторял слова:

— Я извратил твое учение. Я разделил твою паству. И овцы режут овец. Так где же ты, пастырь?! Прими вызов!

Распятый улыбался, глядя на мучения врага.

И Варг сбежал…

— Не о том ты вспоминаешь, друг, — сказал он и, свесившись с седла, подал руку. — Скажи… почему ты меня боишься?

— Хозяин? — Брунмиги глядел на руку и не смел коснуться.

Спасать? Его, который подвел? Который предал?

— Я вылечил тебя. Я дал тебе жизнь. Я держал ее в твоем теле. И питал это тело.

— Да, Хозяин.

— Разве я хоть единожды упрекнул тебя в чем? Причинил боль? Вред?

— Н-нет, Хозяин.

— Тогда почему ты меня боишься?

Вот она, рука, белокожая, мягкая, человеческая. Брунмиги сильнее обыкновенного человека.

— Вы… вы не живой. И не мертвый. Вы… вам давно умереть надо. Но вы живете. И я живу. Мне бы умереть тогда. Все умирают. И я бы… испугался… я испугался и остался жить. А дальше что?

— Не знаю, друг. Я лишь хотел помочь. Всем нам помочь.

— Я… я верю.

— Мне? Или в меня?

И Брунмиги, решившись, принял руку. Жесткие пальцы Варга обняли крохотную троллью ладошку, втянули в седло и усадили.

— Теперь ты не боишься? — спросил Варг, доставая нож с длинным четырехгранным клинком.

— Нет.

— Хорошо. Прости. Мне следовало отпустить тебя раньше.

Клинок вошел в подмышку и пронзил сердце. Крепкое железо, вываренное из руды по старому рецепту, увязло в мышце и расплавилось. От него отяжелела кровь, и не выдержав подобной тяжести, расползлись сосуды. Хозяин не позволил упасть, но обнял крепко и, пришпорив коня, направил его к далеким серым скалам.

И снова были море, небо да крохотный осколок солнца, чей свет пробивался сквозь толщу воды.

Здесь не бывает солнца…

Орлица все еще кричала.

Звала. Жаль, что отозваться на крик некому.

И клекот ее заглушил хруст камня под конскими копытами.

Остановившись на берегу, Варг спешился, легко, одной рукой, столкнул валун с насиженного места и, уложив в ямине тролля, на место же вернул. Оглядевшись — след орлицы был виден на небе столь же ясно, сколь и след корабля на воде — Варг начертил на камне двадцать пятую, беззаконную, руну.

Имя ей было Вирд.

Инголфу было плохо.

Он ел. Он пил. Он спал. Он выходил из дому и становился на след, снова и снова возвращаясь к дому, обновляя запах и вызов, брошенный врагу. Он бродил вдоль забора, борясь с желанием за забор заглянуть.

Он возвращался.

Работал.

Разговаривал, с трудом подбирая слова, потому что найти понимание с людьми было сложно. А те, словно чувствуя неспокойное его настроение, стремились убраться прочь.

Не в людях было дело. И не в доме, о котором Инголф молчал, хотя должен был бы сказать, как сказал о мальчишке или том, другом, брошенном логове.

Начальство хвалило. Отчитывалось перед другим начальством и еще репортерами. Говорило про новые повороты и следы, хотя ничего-то нового в них не было.

Холод. Пустота.

Тоска.

Тоска поселилась внутри, там, где у нормальных людей работало сердце. У Инголфа оно тоже имелось, но другое, механическое, как часы. Это сердце считало миллилитры крови, разделяя их на равные порции, чтобы скормить венам и артериям. Оно не изменяло ритма, не шантажировало болями, не грозило остановкой и было, в сущности, всего-навсего мышцей. Тоска же жила сама по себе.

Она завелась однажды, просочившись сквозь старый рубец в глотку, чтобы прочно обосноваться в теле. Тоска ела Инголфа изнутри, как он ел сырое, мягкое мясо, и разрасталась.

Мешала.

Тоска тянула его к кладбищу, держала на привязи у алтаря, который был пуст и грязен. Он требовала ждать, и Инголф ждал. Он ложился на камень, сворачивался клубком и засовывал в рот пальцы. Он жевал их, как жевал старый карандаш, растирая фаланги до крови. И боль не приносила облегчения.