Татьяна Мудрая - Клятва Гарпократа

— Но всё же долго. Оттого ты и помнишь так хорошо сказания со всех сторон света, — полуспросила Фалассо.

Байаме улыбнулся ей.

— Тогда, когда родился этот меч, некому было помнить сказания, оттого что их еще не было, — но было то, что легло в их основу. Хорошо, я возьму это оружие — может статься, мне придется снова отрезать небо от земли. Хотя, думаю, стало оно в скитаниях своевольным и своенравным, будто истинная женщина. А вам мы вручим самую большую и красивую чурингу. Смотрите!

Все странники подняли головы к вечерним облакам и увидели, что оттуда кругами спускается вниз нечто многоцветное и гибкое, всё в искрах и брызгах воды и пламени. Самый старый дракон на земле. Кунмаингур, или Змей-Радуга.

И во рту у него сиял огромный красно-фиолетовый карбункул, в котором отражалось все семицветное полыхание красок.

Снова говорит Бьёрнстерн фон Торригаль, живой меч

Старина Байаме явно имел нечто за своей спиной. Буквально и фигурально. Это я вам говорю, Бьярни, или Бьёрнссон фон Торригаль, которому самому надоело прятаться за спинами других героев. И видно это нашим очам стало как раз в тот момент, когда он забрал у нас клинок, которого ему по жизни не было надо, и обменял его на непонятный камешек величиной в кулак взрослого человека. Первопричину всех земных причин. Карбункул.

Подобное имя и его смысл такой артефакт сообщает тебе сам, непроизвольно и независимо от твоего желания. В Рутене карбункулом называют магический кристалл ослепительно алого цвета, а если спуститься на ступеньку ниже — гранат. Как известно, эти не такие уж редкие самоцветы обладают широким спектром раскраски: от густо красной и желтоватой — до изумрудно-зеленой. Вот только синевы и голубизны в них никогда не водилось. Написав свой «Голубой карбункул», Артур Конан Дойл попытался выразить романтическую мечту викторианских времен.

Но этот шар, безупречно отполированный и как бы фасетчатый, если был похож на что-то своим цветом, так это на редкостный александрит. Ну, возможно, на гранат-альмандин, который сошел с ума. Основной тон — фиолетовый, фиалковый… Непередаваемой красоты. Все прочие, более светлые оттенки спектра разворачивались из него, спутывались, как пряди, и иногда показывали некие сгущения. Может быть — голограммы иератических письмен. Или подобие пятен на психологических тестах, что готовы превратиться в портрет или пейзаж, стоит лишь немного отвлечься в сторону.

— Палантир, — немедленно сказал начитанный Ситалхи.

— Значит, ты тоже видишь в нем путь? — спросила Ситалхо.

— Не понял. — Путь — куда?

— Просто… путь всех вещей, — ответила она с недоумением. — Тех, что внутри.

Я, послушав их беседу, тоже решил поступить философически и литературно. Именно — зашил камень в лоскут тончайшей тапы и подвесил на крепко запаянную шейную цепочку. Почти как Роканнон. Тогда я еще не знал, что нам обоим никуда не деться друг от друга. Пока я его в каком-то смысле не истрачу.

Что я еще заметил — с тревогой или надеждой.

Весь лес на новой Земле стал единым организмом с какой-то первичной, что ли, степенью разумности. Многие древесные особи соединялись в стада или кланы, у некоторых были свои счеты с остальными и особенный язык, но договориться казалось можно со всеми. Этим и пользовалась в свое время наша Марикита.

И — кто бы мог сомневаться! Мировой Океан тоже был разумен. Я вспомнил древний рутенский фильм «Солярис» и еще более — книгу, с которой этот фильм противоборствовал. Только тут было другое: подспудное влияние на уровне молекул, что сопровождало жизнь с обоих мирах — большом и малом — с момента ее зачатия в соленом лоне. Оно стучало в венах, как метроном. Проникало в кровь и текло по жилам. Здесь был двусторонний, двуличневый мир, похожий на плащ нашего первопредка Хельмута. Замкнутый в себе, сосредоточенный на себе самом, но постоянно меняющий местами воду и сушу. Воздух только овевал его, омывал, как раковину Тангароа.

Кто нашептал мне в ухо эти слова?

Ну а этак через неделю мы отправились вглубь моря, углубившись в те воды, что плескались по ту сторону Рифа.

Из уважения к Великому Океану мы не стали потреблять здешнее животворное начало, отпустили наш летун попастись и набраться солнышка, а сами быстренько (суток за шесть и без наличия инструмента) сколотили плот из выброшенного на берег плавника. Бревна из мачтового леса и доски обшивки, изогнутые, как ребра, были просолены многими веками. Недаром было сказано, что Риф — второе по значению кладбище кораблей после Марианской Впадины, а, может быть, Бермуд. Или не было сказано вообще.

Парусом послужил широкий кусок отбитой и размятой коры какого-то местного дерева — надеюсь, снятая не с живого существа.

Мы не были разочарованы в своих ожиданиях.

Едва мы выгребли на широкую воду, как нас окружила невесть откуда взявшаяся быстрокрылая флотилия юрких ладей и широких катамаранов — таких плотов, установленных на узких спаренных поплавках. Наши ба-нэсхин именуют их карракарры.

И в них сидели обычные люди — впервые за время наших странствий! Горстка по сравнению с былым многолюдством — но они покрыли собой всё пространство. Они были вполне скудно одеты, как Морская Кровь, и наряжены в кораллы и жемчуг, будто Морская Кровь. Только это всё-таки не была чистая вертдомская раса. Просто те древнейшие земные племена, что почти неотличимо были на нее похожи, а теперь еще и держали в себе немалую толику иной крови. Архаический тип хомо: широкие плечи, стройные и несколько женственные формы. Небольшие груди, расставленные на ширину ладони, были почти одинаковы у обоих полов. Чтобы подчеркнуть и выявить свою маскулинность, мужчины наносили на свои лица широкие спиралевидные узоры татуировок, отчего те становились похожи на готийский боевой топор. Старшие по возрасту или по чину набрасывали себе на плечи тканевые накидки — тело под ними было разукрашено почти так же, как и лицо. Женщины, напротив, ходили с чистой кожей, по контрасту со своими мужами и братьями казались широколицы, более смуглы и приветливы. Цветочные венки на голове, гирлянды из лепестков на груди и стройных бедрах, иногда обтянутых короткой бахромчатой юбкой из ткани, легкая улыбка на пухлых губах.

Только вот они явно не были беззащитны — ни те, ни эти.

В отсутствие Хельма и Стеллы, которые довольно странным вычленили мое жесткое тело из своих, я всё больше чувствовал в себе обе родительских природы сразу: смертоносная живая сталь — и могущественная колдунья, губительница этой стали.

Вот это знание, которое проявлялось во мне постепенно, как фиолетовая клякса на промокашке, и позволило мне заценить сих аборигенов по достоинству. Существа, составившие одно целое с получившей прежнее единство природой. Дети земного рая, еще не испорченные понятием первородного греха. Прирожденные воины, хоть и не знающие настоящих сражений. И… ритуальные каннибалы. Расчленяют и варят особо храбрых и уважаемых пленников в надежде, что их духовные качества перейдут к победителям. Похоже, так на деле и выходило.