Татьяна Мудрая - Сказание о руках Бога

— Стойте, вы, невежи, что попирают лицо моей возлюбленной! — вскричал он, делая судорожные попытки извлечь клинок из проржавелых ножен.

— Что ты городишь о женщине, почтенный? Да мы кошки драной — и той не видели окрест! — заорал в ответ Майсара. — Да здесь вообще никого нету живого, ты сам и то, наверное, призрак или джинн захудалый. Точно, ты посмотри, Камиль, он же хромой, как Иблис!

В самом деле, когда всадник во время его речи сошел с седла и двинулся им навстречу, держа руку на эфесе, стало заметно, что шаг его несколько неровен.

— Напрасно ты говоришь о том, что тебе неведомо, пришелец, — покачал головой арфист. — Я не дух, а человек. Много раз я покидал мою милую и бродил в чужих землях, но, возвращаясь, как и прежде, заставал запертый виноградник, тенистый сад с ручьями, что текли между дерев, где в союзе росли маслина и смоковница. Вертоград, обнесенный крепкой стеной: плоды его тихо созревали под солнцем и наполнялись соком жизни, кровью земли. Каждый таил в себе маленькое светило. Окраины сотрясались войной, в городах один царь сменял другого и сыны царя убивали друг друга, но сердце возлюбленной моей пребывало в покое, а лицо сияло. Однако в последний мой приход хищники в железной чешуе пробили стену и ворвались в виноградник. Я встретил их в одном из проломов и был поражен в бедро. Оттого и хромаю…

Да, они все опустошили и изломали, кроме одной хилой лозы, которая изверилась и устала жить. Отрасли виноградника моего обрублены, осиротел дом мой: точила вместо вина переполнились кровью, напиталась ею вся земля и потеряла былую плодовитость. Лицо возлюбленной моей почернело от скорби и гари пожарищ, волосы ее поседели от горя и пепла — клочьями рвала их она, рыдая о погибших детях. Где серьги ее и диадемы? Где благовония и ароматы, коими она умащала себя в час нашей встречи? Где звенящие обручи на руках и браслеты на щиколотках, соединенные цепочкой, что хранили девство ее? Где ее города, крепости и башни? Нет их. Потускнели глаза ее озер, и пленка затянула их, точно у больной птицы. Нет неба над нею — оно помутнело от дыма пожарищ и источает теперь один холод. Нет солнца и света — только злое мерцание, что разъедает кости и лишает кровь ее алой силы. Всё погибло. Все погибли. Один я, вечный скиталец, в недобрый час возвратился ее оплакать.

— Печально, — сказал Майсара, — но мы-то при чем? Ни над кем не ругались, ничего не рушили. Мы вообще народ мирный и нетутошний.

— О нет! Именно такие, как вы, равнодушно и бездумно оскверняют мою любимую и смешивают с прахом память о ней. Но она — самая прекрасная дама изо всех, как и прежде, и горе тем, кто с этим не согласен! Защищайтесь, сеньоры!

Тут он совершенно совладал со своею шпагой и бросился прямо на Камиля. Осел Хазар свирепо икнул и сморщил губу в зловещей ухмылке, Дюльдюль тревожно заревела, но ее хозяин в одно мгновение обнажил саблю и отпарировал выпад. Клинки звякнули друг о друга. Удивительно — первое же их столкновение оказалось таким сильным, что Арфист пошатнулся, дрогнул и упал навзничь.

— Я что, его ранил? — в смятении спросил Камиль. — Аллахом клянусь, я и не собирался с этим чудаком…

— Ну конечно, — Майсара подобрался поближе к трупу, сопя, наклонился. — Дышит он, не сомневайся. И шкура цела. Голодный он всего-навсего, наш печальный рыцарь. Ты представляешь, столько веков подряд не есть? Это ж развалины Йершалаима, клянусь моей бородой. А костюмчик рыцаря вообще не соответствует историческому периоду. То ли Испания времен Кордовского Халифата, то ли Провинция Басков во времена Контрреформации…

— Ты чего несешь? Тоже с ума сдвинулся?

Майсара воззрился на него, по-прежнему стоящего с обнаженной саблей, и потряс головой.

— В самом деле, что за помрачение на меня нашло? Ладно. Берись-ка за плечи, а я за ноги — и потащили к месту питания.

Вдвоем они второпях подсунули старого иудея прямо Варде под брюхо и дернули ее за набухшие сосцы. Теплое, пенистое молоко облило тому лицо и бороду, Арфист в полусознании поморщился, облизнулся и вдруг, приподнявшись на локтях, зачмокал навстречу струйке. Тут догадались и арабы: остатки молока были у них сцежены в небольшой мех и запрятаны для безопасности в самую глубину вьюка. Поднесли бурдючок к губам и надавили, стараясь, чтобы старик глотал не захлебываясь. Вскоре Арфист открыл глаза и даже сел. Нити густого молока повисли на бороде и усах, придавая его облику еще более фантасмагорический вид. Внезапно он оттолкнул сосуд:

— Сыны Измаила напоили мой народ из пустых мехов воздухом вместо воды, когда Ассур гнал его в плен мимо черных палаток, и многие дети Израиля оттого погибли. А ведь наши племена и их — те же дети Авраамовы!

— Если и вправду был этот позор — ни я, ни мое племя Ханифов в этом не участвовали, — ответил Камиль с достоинством. — Наши арабы не обижают пленных, ни своих, ни чужих, да и не пропустили бы через свое поселение чужое войско. А сейчас мы двое предлагаем тебе вовсе не воду — ее у нас недостаток — а нечто более ценное. Молоко верблюдицы, которая ходила праздной семь лет и родила, когда никто этого не ожидал: как Сарра, жена пророка Ибрагима. О, это молоко лучше всего на свете! Сам посуди: всё, что она готовила своим детям, своему ибн лабун и своей бинт лабун, копилось в ней и продолжало копиться тогда, когда ее сестры перестали зачинать. Да и само то, что она сложила — Аллах ведает — лучшее из лучших! Никогда мы не видели такого чудесного детеныша. Он родился в час самума, когда наступило время смерти, и он очень сильный. Воистину, он достоин молока, и молоко достойно его!

— Вы ввели меня во грех, ибо запрещено живущим в Законе мясо и молоко тех, чье копыто раздвоено и кто жует жвачку, — с горечью засвидетельствовал иудей.

— Это сейчас ты живешь в своем законе, а раньше ты в нем помирал, — хмыкнул Майсара.

— Ты прав. От единой капли дух во мне оживился, а глаза увидели то, чего не могли узреть ранее, и вижу я, что был неблагодарен к дающим. Прости, что возвел на вас напраслину и обидел незаслуженно. Как ваши почтенные имена?

— Я Майсара, человек солидный и одновременно азартный: недаром мое имя созвучно названию игры «майсир». Поэтому я и отправился в рискованное путешествие.

— А я Камиль, что значит «Прославленный» и «Совершенный».

— Мое же имя Барух, «Благословенный», хотя вернее было бы назвать Проклятым. Родина моя под гневом Адонаи, и я принял на себя его тяжесть. Без конца скитаюсь я по чужим землям и могу возвращаться в родной дом лишь тогда, когда новая кара настигает его, и раз от разу всё более страшная. Жизнь моя безотрадна; даже верная арфа моя онемела и не издает звучаний.

— Что нам делать с тобой, Барух? Ты ведь здесь того и гляди совсем помрешь вместе со своей любимой землей.