Татьяна Мудрая - Сказание о руках Бога

Люди поспешили исполнить его приказание, потом напились досыта сами. Тут же рядом, у круглого озерца, пили сладкую голубую воду Варда с детенышем и трое ишаков со звучными именами.

— А теперь — в обратный путь! — скомандовал Биккху.

И они тронулись, изрядно потяжелев и изнутри, и снаружи, но с легким и окрыленным сердцем. Лес вокруг сделался окончательно северным и светлым, даже кустарник расступился. Мох лежал по обеим сторонам тропы подушками из мелких зеленых звезд.

— Вот теперь стоило бы поискать земляную ягоду, — добродушно заметил Барух, — только для этого потребен опыт. Она в траве и мху прячется и из-под листьев подмигивает. Хотя была бы она тут — верблюды нюхом бы учуяли гораздо раньше нас. Верно, мамочка? С земляники молоко и душистое, и нежное, не то что с цитрусовых.

— Откуда ты столько знаешь, Арфист?

— Я же говорил, Майсара, что меня носило по свету. Но я был как дерево без корней: ни в Галлии не укоренился, ни в Иберии, ни в Колхиде.

Странное дело — Камиль готов был поклясться, что не столько окружающие лесные картины будят в иудее воспоминания, сколько внутренняя река его памяти размывает видимость и преобразует ее в иное. Вот и сейчас, когда Барух помянул земли своих скитаний, разнотравье стало исчезать, листва сделалась темней и шире, стволы — суше и причудливей изогнуты, холмы — круче, почти как горы, а невидимое пока небо дохнуло знакомым зноем и только что не село им прямо на головы.

Завечерело. И в узкой расщелине перед ними встало дерево с перекрученным, как бы мускулистым стволом, похожим на стан борца. Его корневища опирались на крутой склон, длинные ветви были распростерты до соседних вершин. В быстро падающих на землю сумерках лиственный гигант заслонил мироздание, и странники, не сговариваясь, поняли, что это конец нынешнего пути.

Они положили Варду на колени, расседлали, спутали ослам передние ноги, чтобы не разбрелись, и задали всем животным корма. Сами поели нехотя, ибо изнутри каждого из людей точила некая неясная тревога.

— Спите, — произнес Биккху. — Нас, может быть, ожидает непростая ночь. Я же буду бодрствовать, ибо хочу предаться размышлениям.

— Барух, — опасливо поинтересовался Майсара, укладываясь под своим плащом в аккуратный клубок, — а в Колхиде змеи водятся?

— Конечно. Только не такие ядовитые, как в пустыне, и верблюжьего духа не выносят.

— В песках Варда их копытом била, — добавил Камиль, услышав. — Спи, Майсара! Будь что будет, а по-настоящему нам ничто не принесет вреда. Помнишь, как говорил нам отшельник людей насара?

И они в самом деле уснули, а дерево, звеня широкой листвой в поднебесье, навевало им грезы. Камиль видел в них Бахиру с его утешительными и полными скрытого смысла речами, Арфист Барух, как живого, представил себе пожилого ребе, меламеда, у которого они мальчиками выпрашивали повестушки из Аггады вместо ржаного хлеба Галахи, а, может быть, он сам был тем учителем в Вавилоне или Любавичей, всё смешалось причудливо… Майсара представлял себе объятия чернокожей Зайнаб, своей женщины, горячие, темные и обволакивающие тебя, как ночь… глубочайшая в мире ночь… Один Биккху не спал. Он сидел в позе лотоса, опустив свой взор долу, и напряженно вслушивался в себя».

Снова женщина вошла в зеркало. Заколдованный мир ожил и встрепенулся: светлая морось наверху сгустилась, туман посерел и казался тучами. Земля тихо и ритмично дышала, с каждым выдохом посылая в мир тысячи мелких существ, составляющих одно с растениями. Булавочного размера насекомые, полупрозрачные тюлевые стрекозы, живые цветы бабочек, трассирующие пули пчел и шмелей — всё жужжало, стрекотало, свиристело и оплодотворяло в бешеном темпе.

— Удивительно: земля в цвету, зелень ожила и преизобилует, всякая насекомая мелочь прямо кишмя кишит, а настоящего света не видно: одно мерцание, — поделилась с Волком Ксанта. Тот окончательно перевалился через раму зеркала передними конечностями, а заодно и половиной туловища, занимая животом всю нишу.

— Точно: чего-то нам тут не хватает для счастья, — ответил он. — Свет пополам с тьмою. Перманентная полярная ночка с северным сиянием. Правда, мерцает: то ли остаточная радиация, то ли первичное реликтовое излучение. Это плохо — детки же вот-вот перетрудятся без смены времен суток. Каторга норильская!

— По-моему, ты соображаешь не только в коневодстве и минералах, а и в политике, — заметила женщина. — Не догадаешься ли, как нам сделать солнышко и прочее, что к нему прилагается?

— Как всегда, Гиппушка. Отдаться на волю ветра.

Она сбросила с себя зеленое покрывало, и оно унеслось кверху длинной полосой, истончаясь и вытягиваясь в длину, извилось серпантином. Игольчатые изумрудные звезды зажглись на небе, как люстры. Семь из них постепенно остывали и размещались в вышине, занимая разные уровни: это были планеты — заклепки на семи небесных сферах. Роса, которую по пути наверх собрало на себя покрывало, сгустилась в голубовато-серебристыйь комок млечной туманности. Месяц, чуть закачавшись, утвердился на престоле ясного неба, раздернув тучи, и стал трудолюбиво менять фазы, пока не обратился в узенький рог, в серп, изогнутый влево, что означало этап роста. Все эти диковины пели наподобие музыкальной шкатулки. Мироздание устоялось, согрелось. Понемногу, неспешно настало робкое, младенчески наивное утро, которое связало обе половинки суток так же, как до этого радуга соединила небо и землю. И, наконец, из-за гладкого, как зеркало, дальнего моря встала иззябшая розовая заря, предвещая явление Солнца.

«Камилю снился сон. Будто бы он вместе с Субхути сидит под деревом, а оно и то, что прежде, и совершенно другое — в цветах, золотисто-белых, крупных и благоухающих. Лепестки сыплются на Биккху, и сверху, из листвы, слышится шепот:

— Мы благодарим тебя за беседу о пустоте.

— Но ведь я ничего не говорил о пустоте, — отвечает Субхути.

— Ты не говорил о пустоте, мы не слышали пустоты, — отвечает дерево. — Это и есть истинная пустота, где теряется твое «я» и всё вокруг, где сливаются воедино то, что ты по ошибке именуешь собою, и то, что ты неверно считаешь иным. Это и есть истина…

И снова цветы дождем сыплются на голову и плечи Биккху.

— Субхути, что это за голос, шепчущий ночью? — спрашивает почему-то Камиль.

И голос, шепчущий ночью, отвечает ему:

— Помни! Нет голоса, шепчущего ночью!

Камиль удивился — и провалился в другое сновидение. Снова он сидит и беседует с Биккху, а глаза его отдельно от тела путешествуют по берегу широкой и мутной реки. Та ли это Вечная Река — неизвестно, только многие гигантские города теснят ее, обступают буро-серыми каменными боками, извергают в небо тяжелые дымы великанских очагов. Копоть садится на стены святилищ и дворцов, соленые и кислые дожди размывают ее, от того по мостовым тянутся ручьи, набитые грязной пеной. Людей тут много, гораздо больше, чем Камиль может себе представить, они толкутся, как мухи на куске падали, и спешат непонятно зачем, без видимой цели, потому что уйти им некуда. В этом тусклом мире ярки только огни письмен, что вертятся и мигают на верху и фасадах зданий, отражаются в лакированных боках закрытых тележек.