Татьяна Мудрая - Мириад островов

— Здешний народ мало понимает в чистопородных лошадях. Стоило бы присмотреть, даже заночевать там. Нет, но какой голос, а?

— Да, не ожидала от него. Ты умеешь союзы ладить.

Неловкая пауза, во время которой Барбе рассеянно перебирает струны.

— Не понимаю тебя, дружок. Поёшь о любви к Прекрасной Даме — а внутри ни одна жилочка не шелохнется.

— Почём тебе судить, сэния, что есть, а чего нет? Знаешь, что скажу тебе: можно любить всех женщин, но не вожделеть к ним. Вожделеть всех подряд — но не любить никого. У меня первое со всем людским родом, я возлюбил равно и жен, и мужей. Второе — с одними мужчинами младше меня. Однако ты удивишься, до чего такое легко в себе преодолеть. Самый простой обет после бедности: не сравнить с послушанием. Но вот насчёт любви я бы не поручился. Любовь не признаёт различий в предмете, на который обрушивается. Невозможно устоять перед твоим единственным.

— Даже если он так тёмен.

— «Чёрна я, дочери иудейские, черна, но и прекрасна». Гали, ты не замечала за собой расизма?

— Откуда такое слово подцепил?

— Чего от вас, рутенцев, не нахватаешься.

— Ну…Орри и вообще полукровка, пожалуй. Как матерь Каллиме и мама Кастро.

— А ты сама?

— Русская, украинка, белоруска, подо всем этим ещё и вольные татарские гены играют. От прабабушки с женской стороны.

— И что — хуже с того сделалась? Так не хули таких, как ты, в мешалке сотворённых. Впрочем, вот как раз Орихалхо — чистая соль Верта, как у нас говорят. Сухопутные вертдомцы, пожалуй, тогда плоть нашей земли.

— Кровь же…

— Короли, властные жертвователи. Вообще все, кто отдаёт себя.

— Барбе, я что, так глупа, что ты вечно подаёшь мне уроки?

— Так умна. Дурням никакие штудии не помогают. Но невежественна до крайности — слушать и то умеешь лишь приходящееся по нраву. Вот подумай на досуге: что следует из русской категории прошедшего времени? Совершенно невообразимой: она лицо показывает. Род и пол.

Отложил свою «Ал-Лауд», свою великую лютню, в сторону. Закутался в одеяло. Повернулся на узком ложе так, чтобы юные звёзды в лицо не заглядывали, вытянулся в струнку у самой стены — и тотчас крепко заснул.

«А, ты ревнуешь?»

Гоген. Судьба, чем-то похожая на её собственную.

С обстановкой в их келье оказалось просто замечательно. Особенно когда взошёл лунный серп, принявший в свои серебристые объятия два узких ложа и третье за арочным проёмом, Т-образное распятие на стене, подвесной рукомой с двумя дудочками, широкий керамический таз и тумбочку, в недрах коей — о радость моя нежданная! — таился небольшой прогулочный камешек.

На следующее утро, задолго до того, как спящий Барбе впервые переменил галс, молоденькая сестра по имени Кастель постучалась в дверцу.

— Мать аббатиса считает, что сэниа уже успела помолиться наедине, так что умывайтесь и пойдемте со мной. Потрапезничаем чуть позже и прямо в поле. Мэса Орри уже там, со своими родичами.

— А мэса Барбе не надо будить?

— Похоже, он сильно притомился после вчерашнего, да и руки беречь надо.

— Может быть, и не омываться, коли уж с самого раннего утра пачкаться собралась, — проворчала Галина, но деваться было некуда. Сама вчера напросилась.

Небо местами бледнело, местами стыдливо розовело: облачка тянулись по нему легчайшей пеленой, слишком тонкой, чтобы скрыть звёздное хулиганство прошлой ночи.

Заспанных монахинь, числом ровно два десятка, выстроили в ряд позади главного строения и вручили мотыги, которые пожилой серв подвёз на телеге.

— Вот, — сказала приоресса. — Решено было разделать две гряды и посадить на плацу бурак и топинамбур. А то вам всё цветочки.

— Терновые, — хихикнул кто-то в строю. — И ягодки тоже.

— Благая мать Кастро, — отозвалась налитая телом монашка рядом с Галиной. — Вы представляете себе, как противник пойдет в атаку сквозь ряды вашей свёклы и этого топи… хм? Если спереди через настоящие топи прорвётся, а сзади — через морян и саженные колючки.

— Должна вам указать, что у сестёр-садовниц весь сарай забит использованным сортирным камнем, — строго ответствовала приоресса. — Так что при случае всех в дерьме потопим. А ну, вперёд! Мотыжим от стены до трапезы с перерывом на утренницу. Сытое брюхо к работе глухо.

Женщины разбили пространство на участки и вонзили лезвия в каменистую почву. Как с облегчением поняла Галина, выбрасывать камешки и осколки костей было не нужно. Известь и кальций, можно сказать, полезная добавка. В тени ей показалось прохладно, но работа быстро поддала ей жару и веселья.

— А что тут у вас разговоры такие — военные? — спросила она соседку слева. Ею оказалась та самая приятная толстушка.

— Стратегический субъект, — отозвалась та. — Ну, в общем, тут библиотека уникальная, племенные, то есть родословные книги, а все мы вроде как сводная королевская родня по её величеству Зигрид. Она ж послушница-бельгардинка была. Вот её собственный Кьярт и прислал нам на поселение малое племя ба-нэсхин: мужчин, женщин и малых ребяток. Все ратники, от колыбели начаткам битвенного ремесла обучены. Каждый Божий день тренируются, включая посты и разговения. Теперь со всех сторон нет приступа.

— А летуны как же? С воздуха?

— С воздуха им всем неинтересно, — пробормотала монашка.

Продолжения не воспоследовало: приоресса рявкнула контральтовым басом, и толстушка вгрызлась в грунт с прытью венерианского лунохода.

Галине пришлось поднажать — она слегка боялась потерять собеседницу из вида. К её большому удивлению, работа оказалась нетрудная: мотыга, к которой она успела приспособиться вчера, прямо-таки сама ходила в руках и всякий раз отбивала от монолита добрый ломоть глины.

— А для чего сеем?

— Не сеем — садим. Клубни и рассаду. Первый урожай в середине осени, бо на диво ждётся тёплая. Корм для лошадок, ясно тебе? Ведовки так указали.

— Ведуньи? Ведьмы?

— Не вем, как по-вашему, а у нас ведовки благие, а ведьмы для чёрной работы.

И пошла махать дальше.

Когда солнце окончательно оторвалось от горизонта, девушки распрямили спину и закрестились на него со всей истовостью, на какую были способны.

— Гали, что-нибудь подходящее знаешь? — спросила, подойдя, приоресса. — Рутенское. У нас новициате в её первый день особая честь положена — ранние хвалитны возносить.

— Я ведь ничего такого не помню, и голос ведь не как у моих друзей, — ответила Галина.

— Так-таки и нет? С нашей сестры и малого хватит, — сказала соседка справа, тоненькая, смуглокожая.

Галина задумалась. Стихов она в своё время знала много, но сама не могла выдавить из себя ни строчки даже в те времена от двух до четырнадцати, когда все дети одержимы повальным рифмоплётством. Она медлила — не зная, как сказать об этом, боясь разочаровать новых товарок. Да в самом деле: кто она для них?