Татьяна Мудрая - Мириад островов

Вскоре по наступлении мира закончился срок ученичества, и О-Мори получила новое имя, приличное для куртизанки-тайо: Кацуми, «Всепобеждающая Красота». В прежние времена её облик, в котором не чувствовалось никакой изнеженности, и резкие, полные страсти манеры не привлекли бы так много поклонников, но обаяние силы ещё носилось в воздухе. Помимо прочего, было достойно удивления уже то, что на орошённой кровью ниве сумел процвести такой ухоженный розовый куст, как Кацуми с её товарками, и у них сразу же объявилось множество поклонников. Однако нашу героиню не смог превзойти никто. Истинную славу составила она своей учительнице. Впрочем, в учительницах, да и в госпожах Кацуми та пробыла недолго: за кровь своего девства юная гетера получила так много золота, что смогла сразу выплатить почти все долги и начать заниматься ремеслом самостоятельно.

Не будучи вначале слишком богатой, прекрасная тайо сумела высоко себя поставить. К ней получали доступ лишь избранные, к которым по той или иной причине тянулось её сердце — не одна лишь плоть: поэты и музыканты, в ком телесная красота служила оправой уму и таланту, прославленные храбрецы, чьё тело было исполосовано шрамами, но душа и честь не имели ни одного пятна, государственные мужи, отнюдь не считавшие, что высокая цель может оправдать низменные средства.

Известность Кацуми росла день ото дня. И не только непревзойдённое искусство быть истинной женщиной служило тому, но и тесный кружок незаурядных людей, что собирался у неё в доме или — гораздо чаще — в доме того человека, коего она хоть однажды почтила своим визитом. Ибо принято у тайо чётко разделять профессию и личную жизнь.

— Услуги достойной госпожи Кацуми поистине способен оплатить сполна лишь высокороднейший из высокородных, — часто говорили о ней те приятели, кто немного стыдился своего безденежья.

Слова эти были услышаны богами. Однажды наследник дряхлеющего императора пил сливовую водку и нараспев читал свои вирши в компании друзей, когда узрел Кацуми. Та как раз шествовала к очередному клиенту во главе своей маленькой свиты: мальчик-слуга с тростью — разгонять толпу, две девочки-ученицы, одна несёт опахало и ларец с притираниями, другая — тяжёлое зеркало полированного серебра, позади всех — могучий телохранитель с короткой саблей в руке. Надо сказать, что немудрёное было то дело — узреть: благодаря высоким подошвам сандалий любая тайо на полголовы возвышается над толпой, а наша госпожа и босиком уступала в росте мало кому из мужчин. Так что недаром бывшая хозяйка прозвала её…э-э, чем-то таким длинным, тощим и слегка закруглённым на конце.

Наследник был, в отличие от своего крутого нравом отца, человек мягкий, доброжелательный и к тому же не обделённый умом, так что лучшего покровителя было не cыскать. Он купил для своей возлюбленной госпожи великолепную усадьбу за городом, окружённую полями и садами, роскошный конный паланкин для парадных выездов и осыпал иными дарами. Каждое дитя, которое произвела на свет Кацуми, он признал и выделил ему неплохое содержание, а было там в общей сложности четыре сына и две дочери, все похожие на него как две капли чистой воды. Его супруга из покоев правой стороны и супруга из покоев левой стороны весьма уважали и ценили младшую товарку, часто советуясь с ней в тех делах, что интересуют одних лишь женщин. Ибо, помимо всего прочего, прекрасно знала Кацуми, как зачинать по своей воле и как выносить и родить красивое дитя от избранного мужчины. Оттого и не препятствовал ей знатный покровитель совершенствоваться во всех искусствах, коим была она обучена, включая самое основное, и благоволил ко всем её сердечным приятелям без исключения: ибо ни один из них не переступал ему дорогу в самом главном. К тому же разве не была Кацуми свободной женщиной, одной из немногих таких в государстве?

А надо сказать, что более всего любила подруга наследника расхаживать по своим владениям одна, без свиты и охраны. Вот как-то идёт она, ещё совсем молодая и не обременённая большим потомством, по тропе, что живописно вьётся среди полей, и видит: скачет навстречу лошадь необычайно светлой масти.

Сердце женщины пропустило один удар и остановилось. Остановился рядом с ней и конь: то был жеребец, сияющий невероятной белизной, которая словно бы стекала наземь с каждой шерстинки. Был он без узды, но подсёдлан как для боя, и сабля в простых тёмных ножнах, продетая в петлю на задней луке, слегка била его по крупу. Все малые крапины и шрамы сходились с теми, которые она помнила, только вот глаза были не бледно-серые, как у Белого Ворона, и не обыкновенные карие. Лилась оттуда непроглядная чёрная тьма.

— Это вы, мой господин Ода? — как бы по наитию спросила Кацуми, как только дыхание к ней воротилось.

— Ничей я теперь господин, — ответил жеребец изнутри её головы, — и нет имён ни в царстве Властелина Мрака, ни, я полагаю, в Чистых Землях. Но того, кто стал одной ногой на порог между тёмной и светлой обителями и намерен его переступить, всегда спрашивает Огненный Эмму: «Вот ты погиб достойно и с честью, выкупил себя и оттого теперь уходишь от меня в несказанное. Нет ли у тебя дел в одном из земных царств и не хочешь ли возродиться там в каком-либо зримом облике?»

Тогда ответил один из тех, кого спросили: «Желал бы вернуться в облике моего скакуна по кличке Белый Ворон, потому что видел он слёзы, кои не сумел я осушить, и познал любовь, которой я сам не успел испытать. И позволь мне взять с собой кривой меч по имени Воронёнок».

— Разве меч тоже изволил быть с вами в подземном мире? — спросила женщина.

— Да, потому что я сломал Воронёнка после того, как напоил кровью моего возлюбленного князя, — ответил жеребец. — Так умерщвляют душу клинка.

Поговорив так, села Кацуми верхом на жеребца и отвела его к прочим своим лошадям.

Белого Ворона чистили до блеска, выводили на лучшие пастбища, кормили отборным ячменём и почти не заставляли работать. Только по временам госпожа выезжала на жеребце в поля, где оба однажды встретились, и клинок, сохранивший за собой прежнее имя, был заткнут за широкий женский пояс. О чём они там разговаривали и чем занимались — невозможно передать никакими словами.

Император умер, распрей из-за наследования не случилось: страна надорвалась от вечных войн и желала отныне лишь мира.

Как-то новый владетель сказал Кацуми:

— Всем я наделил наших с тобой отпрысков, помимо достойного титула. Он даётся низкородному лишь вместе с пожалованием земель. Но не могу же я отнять у одной семьи и передать другой? Не числится ни за кем из моих подданных никаких особых прегрешений. Но вот о чём желал бы я с тобой посоветоваться: не стоило бы по прошествии лет восставить оба опальных семейства? Не вижу я, в отличие от покойного батюшки, такой уж непростительной беды в том, что люди возжелали на людской же греховный манер одолеть зло.