Татьяна Мудрая - Карнавальная месса

Исход лета постепенно сменялся полной осенью, сухой и прозрачной. Яркость листа была подернута инеем; хрустальный морозец стал так ощутим, что я в легкой судороге прижал к телу локти и тотчас же ощутил на себе нечто грубое и шерстяное. Теперь мы оба были в серых свитерах домашней вязки, только мою грудь украшали вышитые олени, а на его клювом к клюву восседала нежная пингвинья чета.

Было пустынно, надвигался вечер. Сквозь почти нагие ветви вспыхнули апельсиновые шары. То были шелковые абажуры с бахромой, что стояли на белых скатертях уютного бревенчатого кабачка.

Хозяйничал там старик, такой же крепкий и бодрый, как мой спутник, хотя пополнее. Мой казался ученым, держатель таверны — отставным моряком или солдатом.

Мы сели. Перед нами появились тяжелые глиняные кружки с кофе, яйца всмятку, воткнутые в фаянсовые рюмки, круглые хлебцы с отрубями на блюде и сливки в сливочнике. Напоследок хозяин поставил перед нами запечатанный керамический кувшинчик с бальзамом из ста трав, как с полудетской гордостью подчеркнул.

— Прелестно. Это что — иллюзия? — спросил я, дыша полной грудью.

— Не более и не менее, чем та, которой вы живете в Охриде, — сказал мой собеседник. — Дети, что с них возьмешь! Изменяют лишь отдельные реалии в мире вместо того, чтобы существовать с ним в резонансной гармонии.

— Как это?

— Мы, Старшие, несем свой мир с собой, и он таков, как мы сами. Он изменяется, когда изменяемся мы, но и мы никогда не бываем иными, чем то, что окружает нас. Это как дыхание — вдох сменяется выдохом, — небытие — обновлением бытия. Дети наши меняют природу вокруг себя, нам же нет никакой нужды в этом: мы сами и есть природа, только мы душа, а она — неразрывная с нею плоть. Вы понимаете?

— Нет.

— И не надо. Все равно не забудете. И оттого станете в конце концов таким, как мы. Станете собой. А сейчас ешьте, пейте и слушайте, Джошуа Вар-Равван, который вот-вот сотрет клеймо своего прозвища.

— Вы знаете племя Хирья. После него в Степи появились и другие народы, выходцы из Сухих Земель, из Леса, из Прерий. Но главными были все же цыгане хирья, особенно те, что селились вокруг озера Цианор и оттого стали зваться цианами. Там теперь не только они, но их первенство соблюдено.

— Люди Циан так любили своих лошадей, и говорили с ними, и делали из них сотоварищей себе, что их кони намного превысили свой разум. Этот разум был изначально богат чувствами, а теперь и рассудок их постоянно прирастал и совершенствовался. Это было чудом; чудом любви. Кони были прекрасны, и прекрасны были сыны и дочери человеческие. И…

Он сделал паузу.

— Можете вы представить себе Новую Землю, где все одарено зачатками разума, а разум может невозбранно переливаться из формы в форму, стирая границы? Где обладатель Высокого Разума одарен не только душой, но и духом и может дарить его. Впрочем, вы из племени рационалистов, и может статься, я зря перед вами распинаюсь…

— Одним словом, когда дети обоих высших рас впали в плотскую любовь друг к другу, это не стало грехом и мерзостью. Хотя любовь эта казалась им же, обремененным родовой памятью Старой Земли, откуда вышли их предки, — делом страшным и невозможным, здесь — здесь поистине одна кровь стала течь в жилах существ, которые так долго шли внутри единого Пути. Одна кровь и один дух… Я стал к старости велеречив…

— Нет-нет, я слушаю, продолжайте.

— Так вот. Когда любовное томление достигало высшей точки, оба, лошадь и человек, как бы пульсируя, меняли облики, свой и другого, пока они не совпадут по фазе. Собственно, того не видел никто и никогда: сторонние люди — потому что влюбленные всегда скрытны, эти же будто одевались дымкой во время самого безумства… а они сами вообще не ощущают себя парой, будто их любовь вообще вне времени и пространства. Однако рождался ребенок…

— Да, — перебил я, — Дети. Республика детей.

— Конечно. И его родители поднимались на новую ступень познания: лошадь — логического, человек — предметно-образного. Сами дети выдавали себя тем, что мать вынашивала их не тринадцать лунных месяцев, как кобыла, и не десять, как женщина, а ровно двенадцать, вне зависимости, рождала ли женщина человека или кобылица — жеребенка. А, может быть, и женщина превращалась в кобылу, чтобы родить маленького аргамака. Это выдавало и ее… Нет, не то слово. Никто не выдавал и не преследовал матерей и новорожденных. Напротив, их все любили, особенно детей, почти что вынуждены были любить за ум, красоту, властность, утонченное понимание того, что происходит в других душах. Они были лучше всех, и они были новой расой — но среди своей теперешней формы они были бесплодны, а вторично вязать скотину с человеком…

Эти два понятия он произнес с легким презрением в голосе.

— Того боялись и люди, и звери.

— Нет. Истинные лошади — нет. Однако в Охриде и других городах таких детей полупрезрительно называют перевертышами, памятуя о том, что происходило с родителями при их зачатии. Хотя сами они такого на себе не испытывали: ни им не позволяют, ни они не осмеливаются.

— Значит, чистокровные кони сильнее иных людей, — подытожил я, — в своем бесстрашии.

— Их умение держать мир своим образным мышлением — добавил он, — тоже выше человеческого. В этом они само совершенство.

— И им завидуют… — начал я.

— Конечно, однако знаете почему?

— Люди меньше ценят ту высокую образность, которой наделили их напарники, чем свою личную пресловутую логику, — с горечью ответил я.

— Да, но только на словах. А в душе — наоборот. И какой же Homo, что от века мнит себя царем природы, позволит, чтобы его вконец обскакали непарнокопытные!

— Погодите, — с азартом добавил я. — Я был у хирья, они со своими лошадьми общаются без таких задних мыслей. Одна девушка похвасталась тем, что…

Тут я сбился — некая бессловесная мысль промелькнула под волосами и исчезла, не оформившись.

— Одна девушка сказала, что она из цианов, и предупредила меня, как в том стихе: «полюбив, мы умираем». Или скорее наоборот.

— Возможно, это значит — ее предки были особо близки с лошадьми. «Циан» у озерных хирья означает то же, что у испанцев «махо» и «маха»: удальца и роковую женщину. Скорее хвала, чем хула… В том-то и беда, что ваши ученые детки куда более прочих перепуганы. Отходят от дружеских контактов, ибо как огня боятся любовных. Держу пари, они вам сами в этом признались, хотя сквозь зубы.

Я допил свой кофе, вылил гущу на блюдечко и в задумчивости возил по нему вилкой.

— Спасибо, господин…

— Шегельд. Простите, что не представился вначале: в той среде, где я чаще всего вращаюсь, легко забываешь не только как тебя зовут, в смысле звукового иероглифа, а иногда само то, что ты есть.