Джеймс Роллинс - Невинные

Последовала долгая пауза, пока монах выслушивал речи звонящего.

— Весьма удовлетворительно, — изрек он, коснувшись своего наперсного креста толстым пальцем. — Но, кардинал Бернард, мы ведь всегда можем встретиться для обмена в Санкт-Петербурге? Я бы с радостью оказал вам русское гостеприимство. Во время последнего визита отец Корца весьма насладился им.

Томми подскочил, едва не свалившись с перекладины.

Он и забыл имя того священника, но узнал его, как только оно прозвучало.

Корца.

Прежде чем он успел пораскинуть умом над этой новой загадкой, Распутин оскалил зубы, обнажив свои длинные клыки.

— Тогда, значит, нейтральная территория, — хмыкнул он. — Что скажете насчет Стокгольма?

Какое-то время еще Григорий слушал, потом простился и прервал связь. Вскарабкавшись на ноги, монах устремил взгляд на лед и стоял так долго-долго.

Томми боялся пошевелиться и потому наблюдал и ждал.

Затем Григорий запрокинул голову и поглядел прямо на Томми с улыбкой, по сравнению с которой даже окружающий лед казался теплым. Должно быть, Распутин с самого начала знал о его присутствии. Томми заподозрил, что монах перешел на английский намеренно, чтобы он наверняка понял самую суть разговора.

Но зачем?

Распутин погрозил ему пальцем.

— Поостерегися там. Оно, может, ты и ангел, да крылышков еще не отрастил. Я уж позабочусь, чтоб ты обзавелся парочкой, прежде чем мы тронемся в путь-дорожку.

Грубый смех эхом раскатился по палубе.

Что он хотел этим сказать?

Томми вдруг ощутил, что находился в куда большей опасности, чем всего минуту назад. Он молился, чтобы кто-нибудь спас его, воображая лицо отца Корцы. Вот только хороший этот священник или плохой?

19 декабря, 13 часов 51 минута

по центральноевропейскому времени

Кастель-Гандольфо, Италия

Потеряв голову от крови и пламени, Рун оторвал губы от уст Элисабеты и коснулся ее горла. Провел языком вдоль жил, некогда полнившихся ее пульсом.

Элисабета застонала под ним.

— Да, да, возлюбленный мой…

Его клыки удлинились, готовые пронзить ее нежную кожу и испить то, что она преподносит.

Ее алебастровое горло манило.

Наконец-то он воссоединится с ней по-настоящему. Ее кровь снова побежит в его жилах, как его кровь течет в ней. Он опустил свои алчущие и жаждущие губы к ее манящему горлу.

И открыл уста, обнажая крепкие зубы перед нежной плотью.

Но прежде чем успел вонзить их, чьи-то руки внезапно вцепились в него и, оттащив от Элисабеты, припечатали к каменной стене. Корца рычал и отбивался, но противник держался, будто волк на олене.

Послышалось два щелчка. Потом к первой паре рук присоединилась еще одна.

Когда застлавшая взор алая пелена мало-помалу спала с глаз, Рун увидел Элисабету, прикованную за руки к ложу и бьющуюся в попытке вырваться. От палящего прикосновения серебра на деликатных запястьях, которые он только что исцелил и целовал, вздулись волдыри.

Надия и Христиан распяли Руна у стены. Будь он в полной силе, кое-как сумел бы стряхнуть нападающих, но сейчас он был еще слаб. Их слова пробились к нему сквозь туман, обволакивающий сознание, оказавшись молитвами и напомнив ему, кто он есть.

Внезапно выдохшийся Рун обвис у них на руках.

— Рун! — Хватка Надии не ослабевала. — Помолись с нами!

Подчинившись велению ее голоса, Корца зашевелил губами, заставляя себя произносить слова. Жажда крови понемногу схлынула, но покой на место нее не приходил, оставляя по себе лишь зияющую пустоту, надрыв и изнеможение.

Двое сангвинистов повлекли его прочь из застенка, и Надия заперла дверь.

Отнеся Руна в одну из соседних камер, Христиан уложил его там на кровать.

Теперь я тоже узник?

— Исцелись, — Надия вложила в его ладонь флягу с вином.

Она и Христиан закрыли и заперли дверь темницы.

Рун повернулся на своей заплесневелой лежанке навзничь. Комнату наполнял затхлый дух прелой соломы и каменной пыли. Он жаждал вернуться в каземат Элисабеты, забыться в благоухании крови. Обеими руками вцепился он в свой наперсный крест, позволяя серебру обжигать ладони, но оно не помогало вернуть сосредоточенность ума.

Он знал, что должен сделать.

Взявшись за флягу, откупорил ее и осушил все содержимое одним долгим глотком. Пламень крови Христовой не оставит места для сомнений. Святость обожгла горло и взорвалась внутри него, выжигая все без остатка, даже самое пустоту, зиявшую в нем мгновение назад.

Снова впившись пальцами в крест, Рун закрыл глаза и ждал, когда нахлынет наказание. Цена Христова благословения — пережить один из тягчайших грехов.

Но что священная кровь покажет ему сейчас?

Что может быть достаточно сильным, чтобы сравниться с грехом, затаившимся в его душе?

Когда луна поднялась повыше. Рун перекрестился и переступил порог трактира. Это единственное место общественных собраний в крохотной деревушке, славящейся великолепным медом. Войдя, он ноздрями ощутил вонь медовой браги, мешающуюся с железистым запахом пролитой крови.

Здесь был стригой. Здесь убивал стригой.

Прислужница — тощая, покрытая ранами — распростерлась на грязном полу рядом с корпулентным трактирщиком. Сердца в их грудных клетках не издавали ни звука. Они мертвы, такими и останутся.

Под подошвами сапог хрустела битая посуда.

Отблески пламени играли на его серебряном клинке. Владению этим оружием вкупе со многими другими Руна обучил Бернард, готовя его к первой миссии в качестве сангвиниста. Минул уже год с того дня, когда Корца лишился собственной души, застигнутый стригоями, напавшими на него у могилы сестры.

Сегодня он должен начать возвращать свое.

Бернард повелел ему отыскать вурдалака, изводящего здешнюю деревню. Приблудный стригой объявился всего несколько дней назад, но уже погубил четыре души. Руну надлежит либо обратить его пагубные вожделения к святости, как Бернард поступил с ним самим, либо истребить чудище.

Скрип привлек его внимание к углу, где стол из грубо обтесанных досок был придвинут к стене. Острый взор Руна углядел силуэт во мраке под ним.

Там скорчился стригой, которого он ищет.

И еще один звук достиг его ушей.

Всхлипывание.

Одним скачком Рун одолел расстояние до стола, выдернул упыря одной рукой и швырнул через всю комнату. А другой рукой поднес лезвие к грязному белому горлу.

Дитяти.

На него, широко распахнув глаза, глядел отрок лет десяти-одиннадцати с короткими каштановыми волосами, подстриженными любящей рукой. Грязные ладошки обхватили голые костлявые коленки. На чумазых щеках потеки слез, но подбородок замаран в крови.