Клайв Льюис - Хроники Нарнии

— Но… но… — задумался Глуп, — а сам бы ты не мог бы… э… сплавать? Потому как это тебе хочется знать, что это за штука, а мне вовсе не хочется. И потому как ты совсем как человек или гном — у тебя есть чем хватать и держать, у тебя руки. А у меня только копыта.

— Вот как? — воскликнул Глум. — Не ожидал я от тебя такого. Нет, нет, никак не ожидал!

— А чего? — спросил ишак упавшим голосом, уж очень обиженный у Глума был вид. — Я всего-то и сказал…

— Ты сказал, что я должен лезть в воду, — подхватил Обезьяныч. — Как будто тебе не известно, сколь слаба обезьянья грудь и как легко мы простужаемся! Что ж, прекрасно! Я полезу! Я и так уж продрог на ветру. Брр… Но я полезу. И, скорее всего, умру. И ты еще поплачешь на моей могилке… — Голос Глума пресекся, будто он сам вот-вот разрыдается.

— И-йа, не надо! Пожалуйста, не надо! Прошу тебя, не надо, — с надрывом проревел ишак, — Я ничего такого не думал. Правда, правда, не думал. Ты же знаешь, какой я глупый — у меня в голове больше одной мысли не умещается. Вот я и забыл про обезьянью слабую грудь. Я с удовольствием сплаваю. А тебе никак нельзя. Обещай мне, Глум, что ты туда не полезешь.

Глум обещал, а Глуп — цок-цок-цок — зацокал всеми четырьмя копытами по скалистому берегу туда, где полегче спуститься к воде. То, что вода в озере студеная, это еще полбеды, а вот буруны и водовороты — не шутка. Стоял Глуп, дрожал и никак не мог решиться. Тогда Глум, стоявший позади, задумчиво так молвил:

— Давай-ка я слазаю, Глуп, у меня это лучше получится.

А Глуп, услышав слова Глума, воскликнул:

— Нет, что ты! Ты же обещал. Я сейчас… — И плюхнулся в озеро.

Он ушел с головою в пену, хлебнул воды и ничего не видел. Пока барахтался, его отнесло от берега, и попал он в самый водоворот. Понесла быстрина его по кругу, по кругу, все быстрее, быстрее, а потом бросила прямо под самый водопад. Поток обрушился на него всею мощью и потащил вниз, на дно, в такую глубь, что Глуп успел даже подумать — воздуха ему не хватит. Однако вынырнул. И совсем рядом с той самой штуковиной, которую должен был достать. Но схватить не успел — водопад уволок ее на дно. А когда она вынырнула, ишака отнесло совсем в другую сторону. Но в конце концов уставший до смерти, измочаленный и продрогший Глуп ухитрился ухватить эту штуку зубами и поплыл к берегу, волоча ее и подталкивая. А штука оказалась большущая — размером с ковер перед камином, — да к тому же тяжелая и скользкая, и путалась в ногах, мешая плыть.

И вот, бросив ее к ногам Глума, стоит Глуп весь мокрый, дрожащий и никак не может отдышаться. А Обезьяныч даже не взглянул на друга, не посочувствовал. Обезьянычу было не до ишака: он ходил вокруг штуковины, щупал, тискал и нюхал ее. В глазах его блеснул злой огонек.

— Это не штука, а львиная шкура, — сказал он.

— Иа, иа, неужели? — Глуп никак не мог прийти в себя после купания.

— Интересно… интересно… интересно, — бормотал Глум, что-то обдумывая.

— Интересно, интересно, — повторил Глуп немного погодя, — кто убил этого бедного льва? Его нужно похоронить. Мы должны его похоронить.

— Хе, — возразил Глум, — Лев-то был не говорящий. Наверняка. Там, выше водопада, в диких западных землях нет говорящих животных. Эту шкуру носил бессловесный дикий Лев.

Между прочим, так оно и было. Человек-охотник убил дикого льва и снял с него шкуру далеко-далеко в диких землях, и случилось это несколько месяцев тому назад, и… Но не будем отвлекаться, то совсем другая история.

— Все равно, Глум, — заупрямился Глуп, — даже если Лев был дикий и бессловесный, разве мы не должны похоронить его с почестями? Потому что разве не все львы… я хочу сказать, все львы священны. Потому что Великий Лев, он тоже… Разве не так?

— Не забивай себе голову всякими глупостями, Глуп, — отмахнулся Глум. — Ты же сам прекрасно знаешь, что ты глуп. А из этой шкуры мы справим тебе отличную теплую зимнюю одежку.

— He-а, — покачал головою ишак, — мне думается, не надо. Потому что это будет похоже… ну, потому что другие подумают… а мне не хочется…

— Не пойму, о чем ты, — хмыкнул Глум, по-обезьяньи почесываясь.

— Потому что нехорошо глупому ишаку рядиться в львиную шкуру, — пояснил Глуп. — Потому что это насмешка над Великим Львом, над самим Эсланом.

— Хватит тебе, не спорь! — поморщился Глум. — Что может ишак понимать в таких материях? Уж позволь мне думать за нас двоих, коль скоро сам не умеешь. Разве я лезу в твои дела? Нет. Потому что знаю: вовсе не все мне по силам. Потому что понимаю: кое в чем ты меня превосходишь. Вот, к примеру, почему я согласился, чтобы именно ты полез в озеро за этой шкурой? Потому что знал, у тебя это лучше получится. Но ведь кое-что у меня получаетсй лучше, чем у тебя. Или, по-твоему, я вообще ни на что не годен? Будь справедлив, Глуп. Пусть каждый делает свое дело.

— Ну, конечно, конечно, если ты так полагаешь, — кивнул ишак.

— Да, я так полагаю, — продолжал Глум. — А еще я полагаю, что сейчас тебе лучше всего сбегать в Каменный Брод, поглядеть, нет ли там на базаре апельсинов или бананов.

— Ох, Глум, я слишком устал, — заупрямился Глуп.

— Разумеется. Но кроме того, ты промок и замерз. Тебе надо согреться. Пробежка в таких случаях очень полезна. А если учесть, что сегодня в Каменном Броде базарный день…

И Глуп, как всегда, дал себя убедить.

Глум, избавившись от ишака, по-обезьяньи — то на двух ногах, то на четвереньках — доковылял до своего дерева, а там — с ветки на ветку — до своей хижины, и всю дорогу, ухмыляясь, балабонил что-то себе под нос. Взял иглу, моток ниток и большие ножницы (столь премудр был Обезьяныч, что умел даже шить — научился у гномов), сунул моток за щеку, словно леденец (а нить в мотке была толстая, как бечевка, и щека у Обезьяныча раздулась, будто шар), иглу зажал в губах, ножницы — в кулаке, спустился с дерева и поковылял обратно к львиной шкуре. Присел над нею на корточках и принялся за работу.

Глум сразу прикинул, что львиное тулово длиннее ишачьего, зато шея у Глупа дольше. Потому, вырезав из середины шкуры кусок, он скроил из него высоких! ворот и вшил между львиной головой и плечами. А потом приладил множество завязок, чтобы можно было свести края шкуры на животе и ногах у Глупа. А когда над ним пролетала какая-либо птица, Глум бросал работу и с тревогой провожал пернатую взглядом. Никто не должен был знать, чем он занят. И ему повезло — ни одна из этих птиц не была говорящей.

К вечеру возвратился Глуп. Он не бежал ни трусцой, ни вприскочку, а, как истинный ишак, терпеливо плелся нога за ногу.

— Не было там апельсинов, и бананов тоже не было. И ох, как я устал! — сказал Глуп и лег.

— Ну-ка, вставай! Примерь свою прекрасную львиную обнову, — приказал Глум.

— He-а, — помотал головой ишак. — Ну ее, эту старую шкуру. Завтра утром примерю. Я слишком умаялся.