Юлия Горишняя - Слепой боец

— Да где Ямхир! — сказал тот с яростью, но не очень-то определенно. Он, как видно, тоже не знал где. И он тоже смотрел на цистерну. И если по-прежнему считать время ди-геретами — какой это горестный стал вдруг счет! — так вот, Рахт еще даже до середины не дошел.

Это был очень большой отряд. Уже по тому, как передние занимали место, строясь, было видно, что очень большой. И Сколтис не знал, сколько их там еще за цистерной. Никто этого не знал.

Но монастырь казался неистощим. Словно сами эти стены были как змея Эрнради, — та, что встряхивалась, и из каждой чешуйки, что отлетала с ее кожи, вырастали воины. Это был последний отряд. Действительно последний. Даже всех людей с остальных стен сняли, чтобы собрать их сюда. Но Сколтис этого не знал. В любом случае этот отряд — по крайней мере передние войны — выглядел вооруженным ненамного хуже, чем те, с кем они сейчас сражались на стене и под ней. Либо монастырские дрогнут, и тогда управиться с ними можно будет без особых для себя потерь, либо этот отряд будет держаться крепко; а одно или другое — такая уж вещь в битвах, хоть монетку бросай, двумя мечами упадет вверх или вниз! Ну это же не копейщики хиджарские — и даже со знаменитыми копейщиками Хиджары, набранными с нагорья Газ-Дохни, они в Чьянвене дрались на внутреннем дворе перед арсеналом около получаса — половины того часа, что самый короткий, в зимний Солнцеворот, — а потом те сломались, и пошла резня. Но, впрочем, вокруг того двора резня шла и раньше, потому что там паника была, в Чьянвене, оттого что Гэвин… Да будь он проклят, Гэвин, неужели о нем нужно думать сейчас!!!

Из-за цистерны стали выбегать люди с очень длинными копьями, в полторы дюжины локтей длиною, какие несут на плечах, наставив вперед, трое или четверо человек. И стали выстраиваться за первым рядом, а точнее, между его людьми. Боевое построение, принятое когда-то в Вирунгате. Строй «кости и мясо». Между этими копьями оказываются воины, вооруженные уже по-другому — с топорами, обычными копьями, мечами и прочим — мясо, которое одевает кости-копья. Успели встать на место два таких копья, покуда Сколтис понял, что это такое. Не потому, что он не знал.

При таком строе, если они действительно собираются занять весь двор от этой цистерны до храма, это шестьсот человек или около того.

Можно себе это представить как строй восемь на восемьдесят, но будет не совсем точно, потому что длинные копья не учитываются. Таранный удар этих копий с разбега разносит почти любое построение, а если не с разбега, то такой строй медленно сметает все у себя на пути, пока не упрется во что-нибудь. Можно было попытаться обогнуть этот заслон — между храмом и западною стеной, но для этого нужно и стену там захватить тоже, иначе тем, кто полезет по этому узкому проходу, гибель будет, а не проход…

Сколтис поглядел еще раз на щербатый кусок башни — нет, не нравился ему этот обрушенный проем, никак не нравился. Он ожидал большой отряд и увидел большой отряд, но шестьсот человек!..

И к этому времени те умственные подсчеты, в которых он пытался прикинуть силы собственного войска, тоже закончились. На эти подсчеты сильно повлияло то, что многие, как Рахт, прозевали свои раны не по расторопности, просто опомниться не успели, и начали останавливать кровь уж тогда, когда из-за них воины сделались как мочало.

По тому, как он посчитал, выходило: если удастся спуститься вниз со стены и построиться (если не забыть это «если»), то одни шанс из дюжины, что получится разладить строй монастырских сразу, и тогда это будет победа, и даже такая победа, которая не самоубийство. А если не получится сразу — тогда сломаемся мы, а не они.

Это он думал про строй. Кроме боевых построений, ломается ведь еще и мужество бойца.

Его душа не желала соглашаться с этим, не желала она такого знать о своих, из одной с тобою округи, но разум говорил «сломаемся», и из-за этого Сколтису на мгновение захотелось перестать быть разумным существом.

Одиннадцать против одного — хорошая игра. Могло ведь быть и семьдесят один против одного.

Стоит напомнить — он тогда не знал еще, что его брат погиб. Но он ведь видал, как летят стрелы.

Этот ураган, взъярившийся вдруг в нынешние мгновения, был последним ураганом. Именно потому он и был ураганом, что последний, — лучники на террасах Храма расстреливали запас, кроме которого в монастыре уже ничего не было, — и знали это, — а Сколтис не знал, но он тоже понимал, что даже у монскпх монахов стрелы должны кончаться когда-нибудь, однако он понимал и то, что все одно нельзя же тут стоять на стене и думать целый день.

Если они сейчас отступят, то на новый штурм их не хватит.

Это утверждение разум Сколтиса тоже мог бы вполне понятно объяснить, но душа объяснений не спрашивала — она это знала и так.

Кто уходит, тому назад нет пути.

Одиннадцать против одного.

Но ведь один-то шанс все-таки есть!!!

— Надо уходить, — сказал Сколтис. И подумал: «Это филгья».

И это в самом деле было суждено, и не могло быть иначе, потому что он не был бы самим собой, если б выбрал двенадцатый шанс против одиннадцати, когда речь шла еще о четырех сотнях жизней, кроме его собственной, — а будь речь только о ней, он выбрал бы хоть семьдесят второй против семидесяти одного.

Медлительная и великая, подползла к нему черепаха Шакша, Первая Черепаха, и кремневый нож был уже у него в руке, и кровью его сердца были эти слова, и Сколтис почти физически чувствовал маску на своем лице.

Впрочем, она ведь там была. Маска шлема — шлема Сколтиса, сына Сколтиса, по прозвищу Сколтнс Камень-на-Плече, — чем вам не маска с капищного столба. Верно?!

В это мгновение возле него опять возник Кормайс. Так что получалось уж совсем как молниеносное совещание командиров — кроме этих дружин, остальных можно было сейчас и не считать, и Кормайс сказал:

— Их здесь нет, — так, как будто бы Сколтис был обязан понимать, кого «их», и как будто бы он продолжал какой-то не прерывавшийся разговор.

Но, впрочем, Сколтис ведь действительно понял, о ком речь. Кормайсовы люди обыскали уже — ну не столько обыскали, сколько расспросили всех на стене и даже под стеной с внешней стороны. И обоих его братьев они не нашли — и неудивительно, ведь один был в верховьях долины давно уже, а другой — под развалившейся лестницей у башни. Но Кормайс этого не знал, и никто здесь еще этого ие знал. И он смотрел на сына Сколтиса так — молча и требовательно, — что этот взгляд говорил: «Если их нет здесь, они внизу, больше негде».

Сколько-то народу оказалось сброшено со стены внутрь, оттого ли, что их сбили чужие, оттого ли, что скинули свои, для того чтобы под ногами не мешали (если мертв или почти мертв), а кроме того, брошенный с такой высоты человек сбивает с ног монастырских, находившихся под стеной, не хуже камня или любой другой тяжести. Сейчас те же самые люди уже не помнили, что делали это, и хорошо, что не помнили. И понятно было, что, упав с такой стены — а она внутри была не ниже, чем снаружи, из-за склона, — даже тот, кто был только ранен, не мог остаться в живых. А Дегбора Крушину Сколтис видал только что перед этим, живого и почти здорового, и еще одного родича Кормайсов, по имени Омри — правда, не совсем здорового, — тоже.