Юлия Горишняя - Слепой боец

В семейных преданиях Сколтисов говорилось далее, что королева горевала, когда он уехал и женился, и что на мече, который она подарила на прощание, оказалась вырезана руна «кгем» — «память», но та мудрая женщина, что обнаружила это, продолжила вторую косую черту так, что получилась руна «гир» — «тур», или «сила», и с тех пор Сколтеиу Седельщику перестала сниться королева, а в силе никогда не бывало недостатка у тех, кто носил этот меч.

Его отдавали всегда старшему сыну, как движимое имущество, в отличие от дома и пашен.

Впрочем, многие знающие люди сомневаются в этой истории, считая, что либо «сила» так и стояла с самого начала, либо это Сколтен Седельщик велел ее вырезать, потому что Мийнаи, мол, было безразлично, помнят ее или нет.

Зато про вторую руну на этом мече известно точно, что это Сколтис Серебряный попросил сделать ее Игарка Судослова, когда вырыл этот меч из-под осыпи на Подгорном Дворе. Это руна, которая возвращает потерянные вещи, а никакой буквы она не обозначает, или, точнее, обозначает глухое «г» второй раз. Из-за этой-то руны, как говорят, Вирна никогда не уйдет из дома Всадников; и точно — даже когда у лэйрда фарн Сколтиса ее однажды украли в столице — и что же? Через два дня, представьте себе, красавица танцовщица в яблоневом квартале при нем торгует себе браслет у знакомого ювелира. Ювелир не уступает. Красавица бегает то к нему в заднюю комнату, то к молодому лэйрду, едва успевая запахивать халатик. В конце концов более молодой гость возмущается и идет поглядеть, с каким это типом он вынужден делиться и не вышвырнуть ли его вон, — и видит браслет тот же самый, какой стащили у него на постоялом дворе вместе со старинным мечом и еще кое-какими вещами вдобавок! И тогда он соглашается с ювелиром на мировую; и тайком идет за ювелиром до самой лавки того, — и идет за ювелировым слугою, молодцом уж больно пронырливой наружности, — добирается вот так до самого дома в предместье, один, — и на следующий день приволакивает городской страже всю шайку, восемь человек, связанных попарно, а потом удаляется, с оскорбленной гордостью самолюбивого провинциала хлопнув дверью! И пообещав начальнику стражи на прощание, что, если он, мол, через две ночи не увидит этих негодяев на виселице, придется самому начальнику познакомиться хоть с Вирной, — хоть с другим его мечом, поновей.

Это еще что. В те времена, в старой столице, случалось с приезжими и не такое.

В любом случае Вирна у наследников Сколтиса до сих пор.

Всякий может увидеть ее, если приедет на До-Айми, и будет у них в гостях, и попросит достаточно уважительно — ну и, разумеется, если сам он достаточно именит. И если вас удивит то, что клинок ее гладок и чист, — то поверьте, совсем не таким он был к тому времени, когда Сколтис добрался до проема в ключевой башне, за которым спускалась вниз лестница, ибо не пришлось прекрасной Королеве останавливаться ни на мгновение, а среди столь многих ударов в конце концов попадутся такие, которые оставят выщербины даже на металле морей.

А потом они начали спускаться по лестнице. И этот путь был не легче, разве что только, оттого что лестница шла по кругу, здесь ничто не летало метательное над головой, но ведь это значит, что и им сзади никто не помогал. И оттого те, кто оказались во втором и в третьем ряду— а здесь могли спускаться только двое, — не могли больше участвовать в драке хоть чем-нибудь, и кое-кто из них стал роптать — конечно, в шутку, — говоря: «Вы там вошли в охотку!» А рядом со Сколтисом в это время был Ритби Ветрогарник, старшина носа с рыбачьей однодеревки, и он засмеялся, как зарычал, и сказал: «Придется тебе обождать, Кунтали!»

И вот надо же было случиться такому, что через несколько времени этот Кунтали споткнулся на ступенях — а там тоже было очень скользко — и съехал так, что и Ритби тоже сбил с ног, и для Ритби это плохо закончилось, да и для Кунтали тоже, оттого что он, видя себя повинным в Ветрогарниковой гибели, стал биться более неосторожно, чем бы надо. Говорят, что он погиб именно из-за того, что так обозлился. Но по крайней мередо низа лестницы Кунтали этот со Сколтисом дошли благополучно. А там внизу тоже были деревянные опоры, но только здесь их никто не смог поджечь, оттого что лучники по правую сторону от пролома получили наконец в руки свое оружие, — и можно себе представить, как запели их души!

А Сигли, сын Эйби, что там стал хозяйничать, сказал: «Хватит с нас одного брата! Да и „старшего носа" мне терять неохота», — а это он сказал про Ритби, потому что не знал, что тому уже разбили голову. И сразу же, чуть только блеснул огонь на храме, — они показали монахам, что если для выстрела тут достаточное расстояние — то у побоища, как у рагды, есть и второй конец. И тех людей, что были внизу, у подножия башни, тоже просто-таки вымело. Такая была бойня — что Кормайс ругался потом, ведь ему под этими телами нужно было искать своих. И почти столько времени, сколько нужно, чтобы сказать «вечерняя еда» сотню раз, в воздухе было столько чужих и собственных стрел, что — как говорится — можно было плащ надеть из них.

А потом Сколтис и люди с ним, на последних ступеньках уже не встречая сопротивления, вырвались из чрева этой лестницы, как заново на свет родились, — там так пахло кровью, и крики отдавались довольно жутко и темнота — да уж воистину почти роды, — и стали спрыгивать вниз. Здесь им драться было не с кем, лучники постарались, а потом они принялись подваливать к пролому, откуда сыпались по стене люди Кормайса, и те монастырские, что оказались зажаты меж этими двумя руками в весьма грозных рукавицах, большею частью перебиты были уже легко, а другие, со стороны Храма Кормайсов осаждавшие, — кто как, но часть из них просто удрала, прямо надо сказать. Лучники Сигли не стали тратить стрел на них. И уж по одному этому ясно было, что они уходят, — но только ясно было это им самим!

А с точки зрения монахов Моны — это было совершеннейшее нападение.

В это время Хилс, сын Хилса, добрался наконец до своей «Остроглазой», и не один, поскольку от него одного там было бы мало проку. И его люди просто-таки упали на весла; Хилс ведь недаром растревожился — «Остроглазая», хоть и не загорелась до сих пор, стояла в опасном месте, оттого что она была в самой глубине залива. Она, «Зеленовласка» и «Синебокая» стояли рядком, а между ними и двумя однодеревками — «Жаринка», повернутая немного наискосок, так что к выходу из залива она стояла носом. И Хилс стал выводить — само собою — не те корабли, что ближе всех к горлу залива, и не те, которые еще не загорелись, и не те, которые легче вывести, — а свои. И если вы себе представите костер, которым горела «Черная Голова», а мимо нее нужно было протиснуться, и представите себе, какая узкая кишка эта Королевская: Стоянка, — быть может, слова Хилса: «Дьялваш, тебе бы так!» — не покажутся вам такими уж кощунственными, а злые слезы, брызнувшие у него из-под ресниц, пока он срывал с себя доспехи, только мешавшие теперь, не покажутся вам непростительными настолько, насколько казались Хилсу, когда он потом об этом вспоминал.