Юлия Горишняя - Слепой боец

Корабль купцов из деревни на Капищном Фьорде, державшийся в стороне от схваток, как хозяевами приказано, выловил Пойга и других людей с «Черноокого», бултыхавшихся в волнах, а за пеленой жирного асфальтового дыма от «Пятиголовой Кобры» (что уносил к побережью ветер) дружины со всех других кораблей прорубали себе дорогу в скелы. Это был славный бой, и рассказывается о нем много. И каким бы ни был человеком Кормайс Баклан, сын Кормайса, ни один из рассказчиков не смолчит о галере, захваченной его людьми, на которой он тут же протаранил соседнюю, и о других в скелах повествуется много доброго, — о тех, кто остался жив, и о мертвых, — но скелы так уж устроены, что в них перечисляется каждый удар.

А еще говорят так: вечером в тот день, когда шла жеребьевка на захваченные паруса, Гэвину не досталось ни одного. Ни одного-единого.

Парус — как меч, а лучше всего служит хозяину — это всем известно — меч, выкованный собственными руками; чуть похуже — по наследству доставшийся или взятый в бою (какой из двух верней — тут немного спорное дело); еще дальше — меч подаренный, потом — обмененный на другой меч, потом — взятый как вира, а купленный меч вовсе не помогает своему хозяину, равнодушный в руке, как палка. А у Гэвина запасные его паруса сгорели на «Чернооком», не говоря уже о добыче, некогда было разгружать, и у него теперь оставались только «волчьи» паруса, что стояли на кораблях, да еще пурпурные, которые годятся только для пышности, — их Гэвин никогда и никуда не отпускал со своей «змеи» в походе, и лежали они сейчас в рундуке на «Дубовом Борте». Ему паруса нужны были сильнее всех — и именно его-то и обошла удача.

Гэвин пришел на эту жеребьевку еще весь в саже от погребального костра, суровый и странно спокойный. В погребальном костре его дружины сгорел в тот день Дахни, сын Щербатого, один из тех нескольких человек, с которыми он все еще разговаривал в те дни. А еще Гэвин, когда костер уже разгорелся до неба, бросил туда Метку «Черноокого», почерневшую и обуглившуюся, когда сгорел ее корабль. Больше никто из кораблей его флотилии не погиб, хотя пострадали многие крепко.

«Все и всё предают», — думал Гэвин. Боги предают, потому что уходят. Они уходят дорогой, проложенной не ими и с которой они не могут свернуть, ведь нету среди Неизменяемых Временем никого, кто не был бы прежде человеком и у кого не было бы собственной филгьи… Так, во всяком случае, понял он свой сон. И люди предают тоже. Люди предают, потому что тоже уходят — в смерть, и равнодушие и сумерки подземных равнин Страны Мертвых, — и нету им дела больше до живых… Что остается?

Остаешься ты сам. И если еще и ты сам себя предашь, себя такого, каким был прежде, удачливого, беспечного Гэвина, тогда и вовсе конец…

— Да уж. Тебе, кажется, Гэвин, с платой за твой корабль тоже не повезло, — сказал ему Дейди, сын Рунейра, когда крутнули последний жребий на последний парус.

С какой стати он там был — неведомо. С тех пор как Гэвин вот так опозорил его на совете, люди даже не знали, как обращаться с Дейди — как с именитым человеком или нет, — а потому предпочитали не иметь с ним дела вовсе. Всем было ясно, что осенью, вернувшись из похода, найдет он себе не только шесть — хоть двенадцать свидетелей, но сейчас-то еще не дома. Один только Дьялвер обращался с ним уважительно, и никто не мог понять, с чего это Дьялвер с ним носится, и Дейди тоже не понимал и все больше злился на непрошеные благодеяния, за которые он не может отплатить, и даже сам Дьялвер не понимал и говорил порою, словно оправдываясь: «Да, а вот видели бы выего на корме того лесовоза…»

Дружинники обыкновенно считают себя обязанными разделять мнение своего капитана, но тут даже собственная дружина Дьялвера не понимала, и жилось среди них Дейди невесело. Северяне, бесспорно, уважают доблесть, но доблесть доблестью, а имя именем и удача удачей, а удача в Летнем Пути — это добыча, тут уж никуда не денешься. Но все-таки Дьялвер привел Дейди с собой на эту жеребьевку, где не положено быть по обычаю никому, кроме именитых людей. И еще хуже слов, которые сказал тогда Дейди, был голос, которым он их сказал, — голос злой радости, глядящей исподлобья, а еще хуже то, что Гэвин сказал в ответ.

— Я не буду требовать платы, — проговорил он спокойно и поглядел сверху вниз. — «Черноокого» сожгла огненоска. Все видели.

А все видели как раз противоположное. Раз уж Гэвин сказал, он слова свои менять не стал бы. И те, кто слышал их, — ахнули, потому что, когда человек отказывается от своей выгоды, это такая верная примета злой удачи, что просто и не бывает верней.

На совете Гэвин и вправду речь о плате не завел.

И именно после этого Йолмер, сын Йолмера, сказал:

— А мы-то ищем! А вот оно, прямо на глазах. Это же у Гэвина удача к нему переменилась — он же сам сказал Борлайсу! Ну и ну, во всяком другом походе перво-наперво про вождя бы подумали, а мы-то!

— Чушь, — сказал Рахт, сын Рахмера. — Ведь Пойг просил тогда у Гэвина в долг удачу. И что же, разве она ему не помогла?

Вот до чего дошли эти толки — даже Рахт заговорил с Йолмером, не смог удержаться… А Йолмер, сын Йолмера, к тому времени почувствовал себя уже настолько значительным человеком, оттого что впервые в жизни к нему прислушивались серьезные люди, капитаны, — у него на все находился ответ.

— Еще бы ей не помочь! — воскликнул он, прищурясь многозначительно и закладывая руки за пояс. — Еще бы ей не помочь — в таком-то деле! Как видно, у Гэвина теперь удача, которой н р а в и т с я жечь корабли…

Остров Иллон встречал их, как когда-то Дьялваша Морехода. по мнению северян, это было нелепостью. Ведь они же неудачники. Они совершают подвиги, но такие, от которых добычи никакой, или такие, от которых добыча много меньше, чем могла бы быть, и, с точки зрения купцов Иллона, это «много меньше» было достаточным куском мяса в их, иллонский, суп, ради которого стоило расстараться. «Первая сотня» предпочла сделать вид, что Канмели Гэвин — это не Канмели Гэвин, а «Дубовый Борт» — не «Дубовый Борт». И никакой второй дани три воды назад не было. В Бандитскую Гавань приехал лоцман из Тель-Кирията и, подойдя на своей лодчонке к борту, с преувеличенной любезностью стал объяснять, что в эту жалкую гавань они не поместятся (в то время как великолепно поместились же!), а на внутреннем рейде для них уже освободили место у второго (наилучшего) причала, и начальник порта самолично приказал выделить для их груза загон и склад — если доблестные капитаны захотят еще что-то сгружать.

По-видимому, здесь боялись, что Канмели уйдет на север и все, кроме рабов, продаст на Торговом острове.