Юлия Горишняя - Слепой боец

Сколько ни разоряй, все одно в те времена вновь и вновь объявлялись на Певкине беззаконные люди, сбежавшие отовсюду, откуда только возможно сбежать, с татуировкой вокруг глаз, какой метят в тех краях по приговору преступников, или с отметинами на плечах, изобличающими беглых рабов. Жестоко море вокруг Певкины, и жестока ее бесплодная земля, а еще жесточе — те, кто поселяется на ее берегах. Но взять с этих полунищих прибрежных грабителей было нечего, кроме только сундучка с серебром, который певкинийскпй предводитель припрятал от собственных же людей, и четырех женщин, ревевших от страха, — как ни худо жилось пленницам на Певкине, от перемены своей доли не ждали они ничего хорошего.

И вот теперь «Дубовый Борт» возвращался. Из туманов, которыми дарит ее холодное течение, Кажвела вставала впереди. Но почему-то Гэвин ответил кормщику:

— Это еще не она. Это тучи.

— Кажвела, — спокойно возразил тот. И, снимая с крепления рулевое весло, прокричал протяжно, будто в небо: — Луши-и-и эй! Посматрива-ай!

— Нету еще ничего, — отвечал тот с мачты.

— Это тучи, — упрямо сказал Гэвин.

— Я хожу кормщиком на «Дубовом Борте», не на «Крепконосой», — миролюбиво проговорил Фаги, кормщик. — Или я перепутал?

«Крепконосая» — так называлась однодеревка Xюсмера.

— Это «Дубовый Борт», верно. А вот это, — Гэвин кивнул на горизонт под краем паруса, — тучи.

— Слева-а! — крикнул Луши с мачты. (Гэвин невольно вскинул голову.) — Слева и вперед (и он указал расстояние так, как частенько делают моряки — в длинах своего корабля) на сорок!

Мели. Мели на подходе к Кажвеле.

Положено, чтобы капитан не перечил кормщику в таких вещах. Точно так же, как кормщик капитану — насчет того, как в бою с кораблем обходиться, а уж куда идти, тем более. Конечно, случается, что у капитана есть талант и к кораблевождению тоже, Корабельные Траппы все были из таких, и Гэвин был из таких. А Хюсмер, как он был рыбак и человек, к плаваниям привычный, покуда бродил среди своих родных островов, обходился сам и, только отправляясь в незнаемые южные моря, вынужден был взять кормщика, знакомого с ними. Делиться же, властью над своим кораблем с чужим, непривычным человеком он не сумел, отчего и пошли на «Крепконосой» ее беды.

Фаги, не отвечая больше ничего Гэвину, стал командовать смене, чтоб переносили парус, дозорщик с мачты выкрикивал еще направления и расстояния. Гэвин, стиснув зубы, стоял рядом.

А ведь ему всего лишь хотелось, чтоб покой одинокого плавания продолжался еще чуть-чуть.

Хотя что значит «всего лишь»? Ничего себе «всего лишь»! Неведомо для самого Гэвина это означало: он не хотел видеть в Кажвеле Кажвелу, как до самого мыса Хелиб боялся поглядеть на Метки Кораблей.

Птичий остров встречал их своими мелями. Гэвин все стоял на корме. Через некоторое время Фаги сказал ему:

«Дай-ка мне гребцов, капитан». Мог бы сказать прямо бортовому, но сказал Гэвину. Вдобавок к парусной смене усадили на весла три дюжины человек. Потом мачту и вовсе пришлось спустить и поставить на нос несколько человек с шестами, чтоб отталкивали «змею» от песка, как на речке. Гэвин прошел на нос, к ним, и некоторое время он и Фаги работали, как всегда, спокойно и слаженно. Как будто ничего не случилось.

«Имо рэйк киннит» — так это звучало на языке, на котором Гэвин повторял эти слова про себя. «Как бы ничего не было», «как ни в чем не бывало». Или еще так: «Притворимся, что ничего не было». Тоже правильный перевод. Но люди запомнили этот случай, и для Гэвина он выглядел совсем не хорошо.

Когда корабль подходил к берегу, чернохвостая крачка закружилась над ним. Если эта птица добралась уже сюда из страны своих гнезд, где летом не заходит, а зимою не всходит солнце, — осень и вправду катит по островам. И Звери, бредя ночами по Небесному Пути, говорили о том же. Через две дюжины ночей пора настанет поворачивать носы кораблей на север.

А Кажвела вся точно клонилась на ветру, наискось расчерчена была побуревшими тростниками. Синели Соленые озерца между рядами дюн, шатры надувало, как паруса, и только кое-где приземистые деревья со странно перекрученными узловатыми ветвями не шевелились, и жесткие их листья торчали наперекор наклону всего мира. Над плоскою Кажвелой возвышались мачты двух кораблей: еще одно судно южной постройки добавилось к килитте с корабельным лесом, которая так и не доплыла до острова Гийт-Кун, оттого что северяне в Добычливых Водах разживаются деревом для починки своих кораблей, так же как бараниной для своей похлебки.

От Йиррина Гэвин узнал, что это «Конь, приносящий золото» повстречал тарибн с пенькой; в другое время Сколтис на него бы не позарился, но тут привел с собою и теперь позволял каждому, у кого не хватало (или кому казалось, что не хватает), брать пеньку с этого корабля безо всякого расчета. «У нас хватило и так», — сказал Йиррин. Он был теперь единственным человеком, с которым Гэвин все еще мог разговаривать. А с остальными говорил Гэвин-с-Доброй-Удачей, которого он пытался удержать в себе так, будто бы само по себе это было делом достойным и хорошим, и совершенно искренне ухитряясь не замечать, что у него это не получается, да и не могло получаться, ибо нет сил на свете, способных вернуть прошлое.

Тот Гэвин — тот, что был еще хотя бы год назад — и не вздумал бы обращать внимания на этот тарибн. Точнее, на то, кто именно привел его. Тот Гэвин зашел бы к Сколтисам вгости, сказал бы: «Ну, хвалитесь — что у вас за обнова?», а выслушав, самолично отправился бы на суденышко — посмотреть, в каком оно виде, облазил бы его с кормы до носа (он любил корабли — всякие корабли, иногда даже южные), а потом сказал бы Сколтису — или Сколтену, — кто там отправился бы его проводить: «Хорош! Молодцы, что догадались». И было бы в этой похвале столько безотчетной самоуверенности и уверенности в своей власти, до которой Дому Всадников все одно не достать, что Сколтен подумал бы: вот так, наверное, хвалят короли своих удачливых латников. А Сколтис спросил бы себя уж в который раз, как же это он ухитрился на одном из пиров праздника Середины Зимы объявить, что отправится в Летний Путь с Гэвином вместе. На этих пирах всегда хвастаются будущими подвигами. А потом приходится исполнять сказанное и порою жалеть о том, что сорвалось с языка.

А нынешний Гэвин выслушал Йиррина и не сказал в ответ ни слова.

На берегу, искромсанном ветром, костровой с корабля рыбаков проговорил, возясь с непослушным пламенем: «Да что за непогода, гаснет и только». Парень, только что подтащивший ему еще охапку тростника, оглянулся в сторону «Дубового Борта». Это всегда само собою в таких случаях получается, и костровой оглянулся тоже. Или, может быть, наоборот, — сперва костровой поглядел, а потом и другому дружиннику (звали его Кьеми, сын Лоухи) голову просто-таки само собой развернуло вслед за его взглядом. «Дубовый Борт» не видно было за дюной, но оба они знали, что именно там он стал, придя с час назад. А шатер для Гэвина тогда еще не поставили, иначе эти двое взглянули бы на шатер.