Юлия Горишняя - Слепой боец

Саламандры золотого цвета — значит, домашние; а домашние саламандры — это всякому подходит, у кого в имени есть дом или очаг. Вот даже и Йиррину, например. «Йир», или — как произносили у Йиррина на родине, в Эльясебо, — «йирр» — это ведь и значит «камень» или «домашний очаг». О чем только этот Коги думал, спрашивается?..

Повстречать своего тезку или даже полутезку, умершего нехорошей смертью, когда тот мертв и непогребен, — тоже примета. Такая примета, что… Эх-х! Люди ведь так устроены — не могут они без примет!

— Да что ты, Коги, в самом деле, — сказал Рогри, сын Ваки. — Птицы это были. Птицы и птицы. Два раскрытых крыла и хвост. Нет, точно птицы.

— Н-ну, — сказал Коги. Должно быть, тоже сообразил. — Наверное.

После того как люди «Дубового Борта» и «Лося» высадились на берег Салу-Кри, к Йиррину пришел Гьюви, сын Отхмера. Выполняя, что приказано, он все это время честно был на носу своего корабля; но в сердце у него все равно кипело, а между тем Гэвин, как ему казалось, вовсе и не думал обращать внимания на то, что его, Гьюви, так волновало.

Напоминать об этом Гэвину заново он не решился. Есть на свете вещи, на которые не решаются даже Гьюви, сыновья Отхмера. На зато он рассказал Йиррину, чему был свидетелем на корме «Дубового Борта» в то мгновение, когда дозорщик высмотрел, что это северный корабль, а не какой-нибудь еще виден впереди.

Именно так и положено, чтобы капитану любую новость — какая бы она нибыла — сообщали в тот же день или, по крайности, в первый же день, когда возможно. До недавних пор которому из двух капитанов в своей дружине нести эти любые новости, ни на «Лосе», ни на «Дубовом Борте», — ни на «Черноногом», когда тот еще был, — не задумывались. Где Гэвин, там обычно был и Йиррин, так что получалось сразу обоим. А в крайнем случае можно было быть уверенным, что вести, которые знает Гэвин, сын Гэвира, узнает скоро и Йиррин, и наоборот.

А теперь вот сделалось не то чтоб непонятным, — но сомнительным, станут ли они пересказывать друг другу свои новости. То есть станут, конечно, — но уж никак не те новости, которые показались пустяком. Про такое ведь только мимоходом друзьям говорят. Ну или как там еще называется для тебя человек, с которым разговариваешь о важном и неважном, обо всем, что слетает с языка.

Итак, Гьюви поступил правильно. Но это, кажется, у Гэвина был первый повод заметить, что у него в дружине новости теперь идут двум людям — двум людям наравне.

Йиррин, как и хотел от него Гьюви, заговорил с Гэвином об этом. Мог бы тоже внимания не обращать, не общаться лишний раз со своим предводителем, — как Гэвин, например, предпочитал нынче не кричать в сторону соседнего корабля, а сказать сигнальщику: «Агли, протруби…» Мог не обращать, но обратил.

Сердце у Йиррина было отходчивое. И у него никогда не было сил держать на кого-нибудь зла подолгу. Такой вот у него был недостаток. Сейчас он уже искал способы прекратить это нелепое Неразговаривание-ни-о-чем-Кроме-Нужного, но только искал так, чтобы самому этого не замечать. Поэтому лишнему случаю поговорить он не огорчился — обрадовался. Не замечая этого, конечно.

— Кто его разберет? — сказал Йиррин. — Надо бы узнать, чего он дергается, когда видны корабли.

— Узнавай, — сказал Гэвин. — «Язык корабельщиков» ты знаешь.

Голос у него был равнодушный; а безразличный поворот головы и вовсе истолковать можно было как угодно. Можно было и так: «а я посмотрю, как ты будешь спотыкаться». Или наоборот: «что хочешь, то и делай, а я доем и пойду отсюда».

— Хорошо, — сказал Йиррин. — Я буду говорить. Ты будешь слушать. Только ты уж слушай, пожалуйста, — попросил он.

Пленники были тут же, неподалеку. Кто-то, уж не разобрать кто — Пойг, наверное, — мимоходом позаботился о том, чтобы и их тоже свели на берег, и вот сейчас бани Вилийас, все еще бледный, возможно, вовсе и не пытался уверять себя, что мутит его не от дурных предчувствий, а всего лишь от непривычной и вонючей похлебки.

Его спутник хоть тоже давился похлебкой (он к другому привык столу), однако выглядел намного лучше. Он ведь не гордый был человек, — а всего лишь полный к себе уважения. И сейчас его самоуважение мечтало о том, как все это в конце концов кончится, и он очутится снова дома, и мягкорукая повариха принесет ему, в его узкую комнатку, первую порцию хозяйского супа на пробу. Чтобы все это как можно скорей стало не мечтанием, а правдою, надлежало изыскивать все возможности. Поэтому он уже оправился и привел свои мысли в порядок.

— Ведь в том-то все и дело, что не из-за чего, совершенно не из-за чего, — отвечал он Йиррину. — Таким воителям, как вы, разве может угрожать что-нибудь? Понимаю и понимаю, а ничего поделать с собой не могу. Когда человек тревожится, всякие дурацкие страхи у него ведь разрешения не спрашивают, а сами собой вьются на уме. Я ведь только и думаю, что, если с вами и с вашими кораблями что-то теперь случится, достойные и превосходные господа, — и моему господину, и мне тоже худо будет, раз мы тут. Что мне этот корабль? И что вам? И пока неизвестно ничего, такие уж мысли закрутятся…

И он говорил еще много в таком же духе. Он говорил много, потому что Йиррин, слушая, хмурился все больше и больше. Хмурился он, во-первых, потому, что убежден был твердо-натвердо, как всякий на свете человек: сколь ни складно врет раб, все одно он, скорее всего, врет — так их рабская натура устроена. А во-вторых, он поглядывал вбок, на Гэвина. Может быть, тот и слушал. Да уж, конечно. Как же иначе. Особенно удобно — и легко — слушать, когда, покончивши с ужином, смотришь в костер перед собой — или в течение собственных мыслей, — да еще и колдуешь вдобавок, как вот люди в задумчивости играют ножом или чертят им что-нибудь на земле. Заклинание Йиррину было знакомо. Очень хорошо знакомо. И воспоминание, мелькнувшее из-за него, тоже уж никак не могло развеселить. Дым-в-Чьянвене… Да, Дым-в-Чьянвене, — и как здорово все это было, когда начиналось, и чем закончилось… Это заклинание, ди-эрвой, было тогда одним из немногих по-настоящему глубоких заклинаний, какие знали северяне. Да только даже в большинстве своем тамошние колдуны не настолько хорошо разбирались в этом, чтобы хоть задуматься, на каком уровне действует их магия.

А сам по себе ди-эрвой — вещь простенькая, как и все северное колдовство; а это именно собственное северян заклинание, а не заимствованное. Йертан даже тогда уверяли, что могут назвать колдуна, чье оно; да только вот жил он так давно и известно о нем так мало, что точно так же ему можно приписать изобретение лыж или, скажем, рулевого весла на корабле.

Гэвин же, нельзя не сказать, по части колдовства не имел никаких особенных талантов. Знал то, что все знают, был обучен кой-каким особым вещам, как любой именитый человек достойного воспитания, да вот еще дымное колдовство у него очень хорошо получалось. Знающие люди говорили — уродился приспособленным для ди-эрвоя очень хорошо.