Анна Гурова - Лунный воин

– Что с тобой? Ты заболел?

– Нет, я умираю. Давай попрощаемся.

Мотыльку показалось, что его руки стали такими же ядовито-холодными, как и у деда.

– Умираешь? Почему? Я не хочу, чтобы ты умирал!

Хару еле слышно вздохнул:

– Помнишь, о чем мы говорили с тобой на закате? Нельзя изменить то, что предрешено. Иногда можно только знать заранее. Я знал… Но не думал, что уже сегодня… Иначе не оставил бы тебя здесь…

Мотылек от страха и жалости к деду заплакал – сначала тихо захныкал, потом зарыдал во весь голос.

– Не бойся и не плачь. То, что сейчас происходит, – совершенно не важно…

– Я не хочу! – обливаясь слезами, причитал Мотылек.

– Есть еще одно дело, – с трудом прошептал шаман. – Передай бабушке… Пусть она поставит в известность… одного человека… Его зовут Вольгван Енгон. Запомнил? Повтори.

Мотылек, давясь слезами, пробормотал чуждое языку имперское имя.

– Неправильно… Ладно, не важно – она и так знает…

– Не умирай, я тебе не разрешаю!

– Прощай, Мотылек, – спокойно произнес Хару и закрыл глаза.

– Дед! – закричал Мотылек.

Старик не ответил, только вздохнул – и больше уже не дышал. Мотылек вцепился в его плечи, крепко обнял, словно пытаясь удержать уходящее тепло, поймать улетающую душу. Он стянул с себя одеяло и закутал в него шамана.

– Ты, дед, сам не знаешь, что говоришь, – всхлипывая, приговаривал он. – Просто заболел, испугался, вот и решил, что умираешь. Какие глупости, даже не думай! Дед, это тебя ночные квисины сбили с толку, а ты их не слушай. Ты же сам сказал – не сегодня. Не надо умирать в дни Голодных Духов, иначе угодишь прямо в преисподнюю. Бесы ведь только этого и ждут… И не спи!

Мотылек принялся щипать деда за руки и уши.

– Все равно не дам уснуть!

Как и все жители Кирима, Мотылек был твердо убежден – во сне душа покидает тело и бродит одним шаманам известно где. Если человек болен, то душа может и не вернуться. Поэтому, если кто-то заболел, лучший способ удержать в теле его душу – не давать ему спать.

Вскоре веки Хару дрогнули, и он еле слышно прошептал:

– Мотылек, ты мне мешаешь…

– И буду мешать! Не дам спать до утра!

Тут Мотыльку пришла в голову спасительная идея. Он повернулся к черным воротам в небе, ему одному видимым, сжал запястье деда и начал тихонько напевать древнюю песню – заклинание, стараясь подражать монотонному шаманскому распеву. Этой песней на островах Кирим с незапамятных времен знахари лечили от всех болезней. В исполнении сильного шамана она считалась самым действенным лекарственным средством. Мирянам ее знать, а тем более петь, не полагалось, чтобы не накликать себе серьезные неприятности. Мотылек выучил эту песню не нарочно, просто слышал ее много раз, когда шаман лечил больных; о неприятностях же он сейчас не думал.

Мотылек пел и видел, как искажается от страданий лицо Хару, словно что-то терзает его изнутри, как пробегают судороги по его лицу, как сжимаются челюсти и мучительно кривятся уголки губ. Воздух сгустился, пахнуло жаром, под стропилами что-то загудело, завыло. Пламя в фонаре полыхнуло, вырвалось наружу пылающим столбом. Запахло сгоревшей бумагой и горячим маслом. Запястье Хару налилось жаром, стало горячим, как головешка.

– Отпусти мою руку, – прохрипел Хару.

– Не отпущу!

– Ты не понимаешь, чему противостоишь. Ты сам можешь погибнуть!

– Всё равно, – пролепетал Мотылек.

Ему было больно, запястье старика жгло, но он не разжимал пальцы. Потому что нутром чувствовал, как туго натянута нить жизни Хару. Шаман уже не здесь, он где-то там, в неизъяснимой высоте, куда его увлекает ветер из черных ворот, словно рвущийся в небо воздушный змей, бечева от которого – в руках Мотылька. Отпустит ее – и всё.

Что-то изменилось – и ледяной ветер вырвался из незримых ворот, с волчьим воем пронесся под стропилами храма. Пламя в светильнике опало, огонек замигал, забился. Запястье Хару превратилось в кусок жгучего льда. Мотыльку почудилось, что этот холод проник ему в самое сердце. Он уже не чувствовал своих пальцев и не знал, сжег он их или отморозил.

– Отпусти меня, иначе я тебя прокляну! Я достану тебя из могилы!

Голос шамана был чужой, низкий и хриплый. Мотылек собрался с силами и ответил:

– Это не ты говоришь, дед. Это голос беса. Не отпущу!

И снова запел речитативом:

Воздух в храме вдруг стал стоячим и спертым, как в склепе.

– Дурак! – прохрипел чужим бесовским голосом шаман. – Я уже мертв!

Мотылек посмотрел – и видит: глаза деда западают, губы проваливаются, обнажая редкие зубы, кожа расползается, стекает с кости, и вот уже перед ним не лицо, а голый череп. Запястье в его руке становится твердым, тонким и скользким – уже не рука, а кость, покрытая вонючей слизью.

– Отпусти меня наконец! – вылетает шепот из оскаленных челюстей черепа.

– Нет! – преодолевая себя, Мотылек еще крепче стискивает мерзкую кость, немеющими губами шепчет дальше целительные слова:

Закончил, сжался – но ничего не случилось. Мотылек сморгнул и видит – не кость уже в его руке, а живая плоть, и, кажется, запястье стало теплее, чем прежде, и лицо деда разгладилось, и дыхание стало легче. Поднял взгляд к потолку – ворот в небе нет, только темнеют стропила под крышей.

Тогда Мотылек наконец перевел дух и отпустил руку деда. Получилось не сразу, пальцы не хотели разжиматься.

Довольно долго Мотылек сидел на полу, повесив голову, рассеянно слушая дыхание деда. Потом встал, потянулся. Все тело словно одеревенело. Мотылек сам подивился, до чего же он устал. Так замучился с дедом, что хотелось упасть, где стоял, накрыться краем дедова одеяла и уснуть до утра.

– Дед, ты как? – хрипло позвал он.

Хару не ответил. Должно быть, спал. Ему ведь тоже несладко пришлось – душу вырвали из самых адских врат.

– Ладно, спи, – пробормотал Мотылек. – Завтра утром проснешься, и все будет хорошо…

Стены давили, хотелось на воздух. Мотылек вышел на крыльцо и сел на верхнюю ступеньку. Снаружи было всё то же – прохладная ночь, звездные россыпи, песни цикад. В темноте шелестели невидимки-деревья, кто-то возился в осоке, что-то капало, булькало. В глубине рощи гнусаво покрикивала ночная птица. Прилетел комар, сел на руку. Мотылек вяло согнал его. «Пить хочется, – подумал он. – Сейчас бы выпил два ковшика…»