Аше Гарридо - Видимо-невидимо

— Не представляю, как я с этим справился.

— Я тебе помогала, но это между прочим. Решительная победа осталась за тобой. Но ты представь, что я надела всё это на себя не далее как за час…

— И ты позволила мне на это покуситься?

Матильда засмеялась.

— Ты как будто в первый раз… — и прикусила губу. Видаль насупился.

— Как будто в первый раз видишь столько белья, — поправилась Матильда.

— Таких дам раздевать не приходилось… — и с вызовом добавил: — Видишь ли, я из простых.

Матильда прищурилась недоверчиво, но ничего не сказала, а он на нее не смотрел.

— Милый, я не дама. Я актриса, певичка, я всего лишь примадонна здешней оперы, но до сестер Лафлин мне как до неба. Хотя нет, значительно дальше. А это всё — просто куплено за деньги. Но я не дама, запомни и не называй меня так.

— Почему?

— Потому что тебе это не нравится, — снова засмеялась Матильда. — И потому что я не дама.

Видаль схватил в руки ее всю, прижал к себе и сам прижался к ней, втиснул лицо ей в волосы, сильно вдохнул ее запах.

— Ты странно пахнешь. Как будто издалека. Далеко-далеко. И это так хорошо, что ты не дама!

И Матильда засмеялась еще раз:

— О нет, мой прекрасный Видаль, лучше бы я была дамой, но об этом — еще не теперь.

— Не теперь, — согласился он и забыл об этом сразу.

А потом он снова спал, а Матильда смотрела на него, сначала — облокотившись на локоть, а потом села, подобрав под себя ноги и накинув на плечи одеяло, потому что ей стало очень холодно. Он дышал так ровно, а Матильда смотрела, а он и не тревожился под ее взглядом, спал себе и спал, так покойно, безмятежно, как будто не он всего лишь… День? Два? Совсем недавно встал против волны, а потом умер, а потом воскрес и пришел на свой праздник с динамитными патронами. Сколько же ему лет и кто он, спрашивала себя Матильда, потому что по человеческим меркам — никак не сходилось.

А потом он открыл глаза — внезапно, даже не дрогнули ресницы, не шевельнулись брови, как бывает у просыпающихся. Просто открыл глаза и посмотрел на нее пристально.

— Я вспомнил, где я тебя видел.

Гладкие волосы длинными прядями вдоль темного лица, красивого и пугающего: словно все люди сложились в нем, и оттого оно на человеческое лицо совсем не похоже. И как будто за спиной ее, в темноте, шевельнулся льдистый блеск и сверкнули длинные ледяные лезвия. И тьма там, тьма непроходимая. И холод лютый, беспредельный, невозможный в обитаемых местах.

— Она велела забыть. Но теперь я тебя узнал.

— И кто я? — обмерев, спросила Сурья.

— Я не знаю, — ответил Видаль. — Но ты мне написана на роду. Как-то судьбы связаны у нас.

— А вот это хорошо, — мрачно откликнулась Сурья. — Это очень хорошо.

— Я не хочу рассказывать тебе это. Но я расскажу. И знаешь что? Сначала шоколад.

— Ты уверена? — спросил Видаль. — Мне кажется, ты дрожишь. Может быть, лучше расскажи сразу?

— Мне холодно, — сказала Сурья. — Так и должно быть. Но я не думала, что так скоро. Может быть, шоколад меня согреет. Может быть. Очень крепкий шоколад, с перцем и мускатным орехом. И без молока. Целебное средство, мой дорогой Видаль, и мне больше не на что надеяться.

Она резво выскочила из-под одеяла, легкая, ладная, и Видаль не захотел думать о страхе в ее глазах. Она сама — очень не хотела, чтобы он думал. Только льющиеся по спине волосы, только скользнувший по смуглому бедру солнечный блик, только белый сполох батиста, мелькнувший на свету и окутавший ее.

— Одевайся здесь, — сказала, поеживаясь. — И выходи туда, — указала на дверь справа, а сама вышла в дверь напротив.

Нет, не видел, не слышал. Еще немного не видеть и не слышать. Не замечать страха, который ветвится в ней, как первый ледяной узор по застывшей воде. Скоро всё кончится, но не теперь, не сразу вот сейчас. Видаль поднял с ковра рубашку и сунул голову в нее. Еще не теперь. Она не торопится — ей виднее. Но в рубашке запутался и долго не мог попасть в рукава.

Сама принесла шоколад.

— Я думала, мы еще… Что будет, как это в романах, прогулки… в ландо, и вокруг цветущие деревья… И музыка, знаешь, Штраус…

Чашки нервно звенели о блюдца и она едва не опрокинула кувшинчик — и тогда вздохнула глубоко и замерла, а потом стала все делать медленно.

— Я скоро умру.

Видаль молчал, но смотрел на нее.

— Нет, давай не будем об этом.

— Хорошо.

Видаль никогда еще не пробовал такого — пряного, и обжигающего, и нежного. Она не отрывала глаз от его лица, наслаждаясь эффектом.

— Да? Да?

Но в глаза избегала смотреть.

— А бывает, что не нравится! Глупым людям, бывает, не нравится — особенно если прежде пробовали неправильно приготовленный… — снова зачастила она. — Мое предназначение — разбивать сердца. И я разобью тебе сердце. Я хочу быть с тобой. Потому что теперь я умру. Но сердца срастаются, я знаю. Я знаю теперь. Первые сто лет я захлебывалась его болью — но и это прошло. Я хочу быть с тобой. Они мне хозяева, но я защитила себя на две тысячи лет несчастья. А теперь они призовут меня — и я пойду, так устроено. Две тысячи лет они искали меня и не могли найти, но теперь мой срок вышел — и я унесу им твою боль…

— Матильда! — наклонился к ней испуганный Видаль.

— Нет.

Она наконец посмотрела ему в глаза, очень прямо.

— Зови меня — Сурья.

И хотела про это объяснить, но увидела, как Видаль опускает руку с наклоненной чашкой и шоколад льется, льется по столу и стекает за край.

— Мне холодно. Согрей меня.

— Может быть, ты поспишь немного?

Они вернулись в спальню. Шоколад не помог — Матильда дрожала от холода, кутаясь в одеяло и в руки Видаля.

— Нет, я хочу рассказать тебе всё, что знаю. Я много забираю у тебя — и хочу еще больше. Но об этом потом. Я хочу дать тебе что-то взамен. Но у меня ничего нет. У меня есть только то, что я знаю. Этого не знает больше никто. Никто из людей. Но я помню, и ты слушай меня, а потом я попрошу у тебя невозможного — и ты это сделаешь, правда?

— Правда, — отвечал Видаль, прижимаясь губами к ее ледяному рту. Ему все казалось, что она постепенно холодеет и истончается, становится прозрачной. И он обнимал и обнимал ее, и слушал, слушал.

Я видела, как пала Тьма и мир рассыпался на тысячи осколков.

Я видела, как уцелевшие люди на осколках мира бродили, опустошенные, как земля, без памяти и смысла. Те, кто оказался под покровом тьмы, никогда не вышли на свет, их просто не стало там. Вышли другие. Память — их собственная память, воспоминания каждого из них, единственные и неповторимые, как узор радужки, так никогда и не вернулись к ним. И без памяти, без смысла, они были более жестоки и более беспомощны, чем звери. Они убивали без цели и рыдали без горя. Их разрывали чувства, которых они не узнавали.