Войцех Жукровский - На троне в Блабоне

Через некоторое время мы подружились. Мне даже казалось, что я понимаю их язык. Еще бы: единственные живые существа, с которыми я искренне мог поговорить, своим присутствием, хриплыми криками, предостерегающим шипением доказывали, что мы понимаем друг друга и они, знающие мои тайны, никогда не предадут.

Несколько стекол выбили дети, когда играли в войну, отверстия кое-как заслонили листами жести или картоном. За растениями никто не ухаживал, и они высохли, хотя осенние дожди барабанили по стеклянной крыше. Только апельсиновые деревья в больших деревянных кадках выдержали все испытания, даже морозные ночи, потеряли много листвы, но все еще жили. Я напоил их и с трудом передвинул так, чтобы заслонить кровать — обычную железную койку с жестким сенником, в головах пахнущим соломой, плевелами и этак по-домашнему потной мышкой. Тяжелые попоны, заменявшие одеяла, сохранили запах конского пота, — их принесли из конюшни королевской гвардии.

Обогревал я свой угол железной печуркой с ножками растопыркой, длинную трубу вывели наружу — она вечно размахивала черным султаном, а ночью фыркала искрами.

Пришлось наносить палок на растопку. Благо рядом тянулись помидорные гряды — засохшие стебли с гроздями неубранных плодов, порой их из милости ели лебеди. Я надергал охапки кольев, обрезков с лесопильни и, положив их одним концом на ступеньку, топал ногой — ломались с одного захода. И все равно частенько ночью просыпался от холода. Взъерошенные лебеди белели, будто снежный сугроб, наметенный с гладкой стеклянной крыши, — снег клубился, словно горстями брошенная по ветру мука. Как не хотелось вылезать из теплой ямки в сеннике, из-под попон, чтобы разгрести пепел и подложить, раздув хилый огонек, несколько совков угля!

Вы спросите, почему я не пытался бежать? Пытался, и не раз. Но всегда из-за деревьев неожиданно появлялся караульный, а мне приходилось делать вид, что шляюсь по парку, собирая к ночи охапку обломанных ветром веток.

Мои мучения усугублялись посещением детей. Учительницы приводили их, выстроив попарно, и они, расплюснув носы о стекло, рассматривали меня, как в аквариуме.

— Вы видите нашего уважаемого летописца, нашу славу, — выслушивал я пояснения пани учительницы. — Писатель каждый день пишет, он должен… Его изнутри заставляет…

— Как меня на горшок, — утешился один малец и постучал в стекло, чтобы я к нему повернулся.

— Ты, верно, тоже не любишь, когда тебе мешают сидеть на горшке, — рявкнул я с нежной улыбкой. — А посему убирайтесь отсюда, да поскорее!

Дети прилипали к стеклам, опираясь розовыми ладошками, водили за мной круглыми от изумления глазами, пока дыхание изморозью не затягивало стекло. Тогда они начинали скрести пальцами, а иногда и писать нехорошие слова, быстро их счищали, если подходила учительница. Бывало, случались забавные.

— А что пан пишет? — требовали ответа хором. — Книжку для детей?

— Пишет хронику, историю падения королевства Блаблации, отречения короля и упорной борьбы за права народа. Он принимает во всем деятельное участие, — объясняла пани историчка весьма путано. — Нельзя ему мешать.

— А зачем тогда мы приходим?

— Чтобы, когда пишет, не забывал про вас! Ясик, поклонись пану! Настуся, сделай книксен так мило, как только ты умеешь! — И учительница посылала мне улыбку, какая и в страшном сне не приснится. Стоило ей отвернуться, дети разом показывали мне свои красные языки. Уж они, во всяком случае, были искренни. Уходили по тропинке, вытоптанной в снегу, желтоватом около кустов, — от холода их тянуло посикать, что они украдкой и делали. Это был как бы заключительный пункт программы „В гостях у писателя“.

— А почему он сидит за стеклом? Какие это птицы около него ходят?

— Лебеди. Он пишет лебединым пером, — фантазировала она явно под влиянием места, каковое они сподобились посетить. — Писателя здесь держат, чтобы он был постоянно у людей на глазах. Пишет о том, что случилось, а иногда и о том, что случится… Выходит, может натворить неприятностей. А теперь спойте на прощание.

Дети простуженными голосами затягивали песенку из рекомендованных для исполнения:

Их остроконечные капоры мелькали среди заснеженных кустов. Это выглядело даже мило, голоса утихали, и наступала вожделенная тишина — слышалось только шлепанье лебединых лап по полу, — одиночество и грусть. Я грел потрескавшиеся руки над раскаленной печуркой и неохотно возвращался к страницам на столике.

Уж я предскажу все, что случится с блаблаками, изображу их чванство, глупость и зависть, которая даже самых лучших спихивает с верхушки лестницы вниз, а ведь могли бы узреть широкие горизонты и указать путь другим. Если хоть половина моих пророчеств сбудется, попомните меня надолго! И я писал в злобе, с гневной жаждой мести. Не доверял магической силе слов, скорее полагался на предчувствия, сверхвпечатлительность художника, которая помогает прозреть будущее в беспокойных видениях. Это побуждает к действиям, по видимости непоследовательным, а порой и противоречащим рассудку, но разве свидетельствует история человечества о разумном выборе пути? А может, эта неразумность деяний всего лишь кажущаяся?

Во всяком случае, я горячо заклинал молодое поколение, дабы руководствовалось разумом больше, нежели их деды и отцы. Только вовсе не был уверен, удастся ли их привлечь для нашего дела.

Бывало, кто-нибудь из посетителей буркнет, в Блабоне, мол, вроде бы все наладилось, но вид у жителей столицы по-прежнему был кислый. Кажись, и свободу получили, однако никто не спешил высказаться насчет новых властей, ежели выражали недовольство, то лишь с глазу на глаз соседу, проверенному годами дружбы. Развелось великое множество ушей, ловивших слова, не для них предназначенные, и передававших все „куда надо“. А позднее в темных сенях вырастали фигуры унылых личностей, препровождавших мнимых виновников на допрос. Порой все обходилось поучением: язык-де что конь — надобно держать в узде, чтоб не понес, однако записывали имена всех, кто сеял сомнения, подрывал престиж Директора, бывшего теперь шефом Внутреннего Порядка, и манили людей возвращением королевства. И находились такие, что спешили указать на других, лишь бы отвести подозрения от себя, обвиняли невинных, только бы проявить свое рвение на службе у новой власти. Никто толком не знал, кто ее выбрал, но результаты чувствовались весьма осязаемо — железной дланью власть склоняла непокорные шеи, докучала, точно камешек в ботинке.