Виктор Некрас - Ржавые листья

— Брехня, — говорит он озлобленно. — Всё брехня.

— Страшно мне, ладо, — говорит она. — Поцелуй меня.

— Не бойся, всё будет хорошо. А брехне не верь.

— Да как же не верить-то, ведь…

— Греки тут вовсе ни при чём, — устало вздыхает он. — Свенельд объявился, слыхала ль?

— Ну…

— Вот тебе и ну. Волчий Хвост с ним снюхался, не иначе. Слышал я его кметей.

— Это война, ладо?

И он, помедлив, отвечает:

— Да.

И сразу же падает каменно-твёрдая тишина, слышен только тихий плач девушки.

Тихо-тихо ползёт по Ирпеню молва, прячутся по углам и тянутся паутиной шепотки. Град замер и затих, словно бык, с маху оглушённый дубиной. А по улицам, коих в Ирпене всего пять, чеканя шаг, идут дозоры Волчьего Хвоста. Не больно доверяют Военежичи вартовым, да верно — как и доверять, коль они при взятии полтора десятка варты навьём положили.

В тени притаился человек, сдерживая даже дыхание. Спаси Велес, что они хоть собак с собой не взяли, — мелькнуло в голове, когда он провожал дозор взглядом. Потом, когда дозор скрылся, Чапурин кметь осторожно выскользнул из темноты и бесшумно побежал вдоль улицы.

Два шага,

вдох,

два шага,

вдох…

Высокие пали вздымались сажени на три зубчатой стеной. Чапурич представил было себя сидящим на такой пале, усмехнулся и полез на вал. Ухватился за острия палей, передохнул с полминуты и медленно-медленно, чтобы не выдать себя резким движением, высунул голову над частоколом.

В темноте прыгать вниз, очертя голову, было страшновато, но иначе было нельзя — вспомнив тех, на улицах, он поёжился и решительно полез на пали.

И именно тут из прогала в тучах выглянула луна и облила бледно-прозрачным голубоватым светом холмы, лес и крепость. И в первую очередь — человека на гребне тына. Дозорные Волчьего Хвоста на миг опешили.

Беглец взмахнул руками, сиганул вниз. И тут же тишина взорвалась криками, топотом, матом и собачьим лаем. Беглец скатился по валу к Ирпеню, нырнул в воду и бешено заработал руками и ногами. Отплыть подальше, подождать, пока течение снесёт его вниз и потом уже выбраться на сушу — всего и дел.

Чапурич рассчитал почти всё — и то, что тын не так высок и вплотную подходит к реке, и то, что Военежичи не полезут в погоню за тын. Забыл только об одном — что они все родились на степной меже, выросли и возмужали в войнах, и с луком в руках не уступят ни козарину, ни печенегу…

Боль вдруг взорвалась в голове бешеным слепящим сполохом, руки отказались повиноваться, по животу пробежала судорога, и последним гаснущим всплеском сознания.

На стене двое воев несколько времени вглядывались в полумрак, потом один вздохнул, опуская лук.

— Попал? — негромко спросил второй. Первый в ответ только молча пожал плечами.

Солнце краешком алого полотнища задело окоём, и по Ирпеню покатилась звонкоголосая перекличка петухов. Сквозняк из узкого окошка клети шевелил чупрун, щекоча бритую голову. Чапура жадно слушал, втягивая сквозь зубы холодный утренний воздух, и гадал — какие ж петухи? Вторые, третьи? Почто-то это казалось ему донельзя важным.

— Это уже третьи, — раздался за спиной ровный голос Волчьего Хвоста. Чапура резко обернулся, сжав зубы до боли. Дверного скрипа он не слышал, шагов тоже — но на пороге сидел могучей глыбой Военег Горяич Волчий Хвост, а из-за неплотно прикрытой двери за его спиной сочился всё тот же знобкий весенний сквознячок.

Чапура, прищурясь, уселся на лавку у стены:

— Чего пришёл? — спросил враждебно и холодно.

— Погоди звереть, — неожиданно миролюбиво сказал Волчий Хвост, плотнее запахнув на груди плащ-коцу. — Разговор есть…

Двое кметей на забороле сперва не слышали ничего, видели только как воевода зашёл в клеть, в которой держали голову. Невольно переглянулись. Потом до них долетел полный злобы выкрик Чапуры:

— Тать! Проклинаю! Поди прочь!

Распахнулась дверь, Волчий Хвост выскочил из клети, как ошпаренный. Он обернулся, словно хотел что-то сказать, но дверь уже захлопнулась. Военег Горяич дико огляделся, заметил обоих кметей, и они мгновенно отскочили от края стены, — не попасть бы под горячую руку. Они уже не видели, как воевода, сгорбясь, задвинул на двери тяжёлый засов и медленно побрёл к крыльцу терема, подволакивая ноги. Куда и делась его знаменитая волчья стать?

А над сползающим с града туманом и радостно-горластой перекличкой петухов на высокую жердь судорожными рывками вползал чёрный прапор.

Жар, поутру выйдя полунагим во двор, случайно глянул в сторону крепости и остоялся. Замер, не отрывая глаз.

Над головной вежой, вздетой над валами сажен на пять, там, где ещё вчера трепетал багряный стяг Владимира с белым падающим соколом, ныне реяло чёрное полотнище с серебряной каймой по краю.

Жар оцепенел. Вестимо, после того, что вчера случилось, можно было ожидать всякого, но чтобы вот так…

Задумчиво поцыкав зубом, он подошёл к колодцу, поднял из восьмисаженного провала деревянную бадью с ледяной дымящейся водой. Делал он всё это медленно, продолжая обдумывать увиденное, и очнулся, только вылив себе на себя всю бадью. От мгновенного обжигающего холода он передёрнулся, зашипел сквозь зубы и убежал обратно в хату.

Жена уже хозяйничала у печи, гремя ухватом и горшками.

— Млава.

— Чего ещё? — не оборачиваясь, отозвалась она.

— На торг не ходила ль?

Проснулся он ныне поздно, жена вполне могла и на торг успеть сходить, и сплетни свежие узнать.

— Ходила, — хмуро сказала она, ставя на стол дымящийся, даже на вид горячий горшок со щами и наливая ему полную миску. — Это ты спишь мало не до обеда…

— И что слышно? — равнодушно спросил Жар, даже не заметив её упрёка и задумчиво водя ложкой по щам.

— Вроде кто-то из Чапуричей из крома сбежал. То ль в граде прячется, то ль ещё что… болтают, что ночью пробовал через тын выскочить, да подстрелили его. К вымолам потом прибило.

— Насмерть? — всё ещё думая, спросил он.

— Насмерть, — её голос дрогнул. — Весяне с торга уезжать хотели, Военежичи их не выпустили, в граде держат. Вроде как ждут кого. Говорят, Свенельда твоего поминали… — она осеклась, но было поздно.

Жар замер с ложкой в руке, полураскрыв рот и тупо глядя перед собой. Горячие щи текли тонкой струйкой ему на штаны, но он сидел, вытаращив глаза и ничего не чуя. Млава, глядя на него, видно что-то поняла и тихонько завыла, прижав ладони к щекам.

— А ну цыц! — Жар очнулся и уронил ложку на стол. Жена послушно умолкла. — Сколь раз говорил — молчи о том!

— Страшно мне, ладо, — глухо сказала она, глядя в сторону. — Это ведь война.

Он несколько мгновений помолчал, потом обронил, низя взгляд:

— Мешок собери.

— Не ходи! — встрепенулась было Млава, но Жар цыкнул на сей раз уже не шутя: