Виктор Некрас - Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев

Передовая лодья глухо и сильно ударилась о вымол, стукнули багры, и тут же на брёвна вымола густо, горохом посыпались люди. Сверкнула на солнце нагая сталь клинков, мелькнула там и сям рогатина, кольчуга, а там уже и щиты волокли.

Вои!

Завопил на веже дозорный — поздно! Прозевали! Волыняне — а Глеб не сомневался, что это были именно они, была весть с Волыни и из Чернигова была! — уже затопили вымолы, ринули в гору, к воротам. Заполошно бил колокол, князь торопливо бежал с заборола, путаясь в корзне, во дворе терема что-то орали визгливым басом, звенело оружие, топотали копыта — дружинные кмети спохватились, наконец.

Но было уже поздно, поздно, поздно…

А с другой стороны, от степи в ворота уже вливалась волынская конница. Конных было немного, сотни три, не более. Как и пеших, тех, которые на лодьях. Ну сколько там народу в пяти лодьях прибежит — две сотни, три?

Но этого хватило.

Городовые вои растерялись. Волыняне напали внезапно, и неведомо было, на чью сторону станут тьмутороканские бояре. Не столь властные и богатые, как новогородские, киевские альбо черниговские, но со своими желаниями и стремлениями. Городовые вои, те, кто сумел за оружие схватиться, ждали их слова.

А слова-то и не было.

Не зря, ох не зря доносили Глебу летом про пересылки меж Ростиславом и тьмутороканскими боярами!

Глеб Святославич понял, что вот сейчас он потеряет всё — и власть, и волость, и, пожалуй, что и саму жизнь тоже.

— Да что же это, княже! — горько и бешено крикнул ему дружинный старшой Жлоба, подскакав ближе и горяча коня. — Вели в копья грянуть — сметём!

В копья? А что — и в копья!

— Меч! — Глеб вскочил в седло, принял меч из рук зброеноши, рванул его из ножен, сверкнул на солнце полированным клинком. Рванулась вскачь по городской улице узкая змея конных, окольчуженных и в дорогой сряде — кто в чём был в княжьем тереме тот в том и ринул.

Вымчали на широкую торговую площадь. И остановились. Охолонули.

Со стороны вымолов на площади — пешцы в три ряда, перегородили площадь красными щитами. Знамено Ростислава на щитах — так и есть, волынские кмети. Строй щетинился рогатинами, а из заднего ряда слышался скрип натянутых тетив, подымались луки и самострелы. Гридень в глухом шеломе отмахнул шестопёром, и Глеб Святославич узнал в нём новогородца Порея — доводилось встречаться как-то… не в торческий ли поход четыре года тому?

А справа, от степных ворот, уже нарастал топот конницы.

Назад! — мгновенно возникла спасительная мысль. Тут на площади, дружина как в мышеловке. Ан поздно!

Сзади, от крома, от княжьего терема, тоже послышался конский топот. Не менее сотни окольчуженных боярских холопов замкнули кольцо, окружили площадь. Тьмутороканские бояре переметнулись к Ростиславу Владимиричу.

Вот теперь — всё! — с необыкновенной ясностью понял Глеб, отводя нагой клинок наотлёт, и открыл рот — рявкнуть погромче: «На слом!».

Но не рявкнул. И забыл рот закрыть.

На площадь волной выкатилась волынская конница. Вмиг стало очень тесно. Миг для нападения был утерян. И для того, чтобы погибнуть со славой — тоже. Теперь оставалось просто — погибнуть. Без всякой славы.

А над рядами конницы вдруг взмыли два белых полотнища. Махнули крест-накрест.

Звали к миру.

Глеб Святославич, наконец, закрыл рот. Криво усмехнулся и кинул меч в ножны. В душе росла непостижимая, просто-таки мальчишеская обида.

Ряды волынских конных раздвинулись, пропуская всадника в дорогом доспехе. Князь Глеб признал и его — новогородский боярин Вышата Остромирич, правнук самого Добрыни, пестуна Владимира Святославича. Гулко протрубил рог, утишая гомонящую толпу. Рядом с Вышатой ехал и сам князь Ростислав — в кольчуге, но без шелома. Глядел на сбежавшуюся толпу, крутил светлый, выгорелый на солнце ус.

— Ну, здравствуй, княже Глеб Святославич! — сказал он весело.

Его слова отдались на площади гулким эхом и пала тишина.

Вечером налетела буря.

Море бушевало, вставало тёмно зелёными и пенными стенами, кипело пеной прибоя на камнях, окутывалось вокруг каменных клыков. Эхо прибоя гудело меж скалами. Ветер свистел в слуховых окнах, колебал огоньки светцов и пламя факелов в княжьем тереме.

Глеб Святославич беспокойно ходил по небольшому хорому из угла в угол. Ломал пальцы, останавливался, взглядывая на спокойно сидящего за столом Ростислава. И в этот миг казался ещё моложе, чем был, совсем мальчишкой.

— Чего ты хочешь добиться, я не пойму! — выкрикнул он, наконец, остановясь.

— Мне нужна Тьмуторокань, — коротко ответил Ростислав, внимательно разглядывая ногти, словно от этого зависели все судьбы мира.

— Ого! — Глеб резко оборотился к двоюроднику — взлетели полы ферязи. — А чего не Чернигов сразу, не Новгород? Не Киев?!

— Киев… — Ростислав усмехнулся, потом глубоко и прерывисто вздохнул. — Киев мне не по праву.

— Вот именно! — рявкнул Глеб. Пинком отшвырнул из-под ног кошку. Испуганно и заполошно мявкнув, она спаслась за дверью. — Именно! Не по праву! Тебе дядья и отец отвели Владимир — так там и сиди! Ты изгой еси!

— Я сын старейшего Ярославича! — медленно наливаясь гневом и темнея лицом, возразил волынский князь. — А вы со мной — как с подручником каким! Если Волынь дали по Игорю, так отчего Смоленск по нему не дали?! Стало быть, за неравного держите!

Снаружи громко и басовито взвыл ветер — буря рвала город за кровли.

— Эк как спесь-то в тебе играет, — уже успокаиваясь, заметил Глеб Святославич. — Чем тебе Волынь не стол?

— А назавтра понадобится стол кому-нибудь из вас — хоть вон Святополку Изяславичу, брату твоему Роману, альбо там Мономаху! — они меня и с Волыни сгонят! — Ростислав уже стоял на ногах, вцепясь в Глеба свирепым взглядом.

Глеб опустил глаза. Сказано было не в бровь, а в глаз — он и сам неоднократно слышал от отца и дядьёв слова про то, что Ростислав ныне им всем враг.

Чуть скрипнула дверь за спиной — оборотились оба одновременно.

Теремной слуга повёл взглядом, словно выбирая, кому из князей поклониться первому — бывшему тьмутороканскому альбо нынешнему.

— Ну! — в один голос спросили оба князя. — Чего тебе?!

— К пиру всё готово, — выдавил слуга и бросился вон.

В просторной гридне было людно и шумно — невзирая на бурю, до княжьего терема почло за честь добраться всё тьмутороканское боярство — даром, что его в городе всего с десяток семей.

Пошёл на пир и Глеб — уныло-понуро, а всё же пошёл. И для чего? Всё казалось, что там, на пиру, все — и волыняне, и корчевцы, и тьмутороканцы, да и свои, черниговцы тоже — будут таращиться на него с насмешкой и скалиться за спиной. Понимал, что это не так, а всё одно казалось. Так-то и не стоило бы идти, а только пошёл. Может, хотел показать, что его не сломили. Может, надеялся, что услышит на том пиру что-то, поймёт, отчего на столе не усидел. А может, ещё отчего.