Виктор Некрас - Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев

Увидел. И услышал.

— Ты, княже, не серчай на нас, — степенно говорил ему пожилой боярин, тьмутороканский тысяцкий, Колояр Добрынич. Глеб теперь уже достоверно знал — боярин этот сам ездил к Ростиславу на Волынь, сговариваться о тьмутороканском и корчевском столе. — У нас своя назола — ты в отцовой руке ходишь, что он велит, о том и мыслишь. Нам, тьмутороканской господе — это не по нраву. Наша слава старинная, мы когда Мстислава Владимирича на черниговский стол сажали, так и новогородцев, и варягов побили. Я и сам под Лиственом бился, и про меня песни слагали. Потому нам нынче и не нравится, когда нам из Чернигова что-то велят, нам свой князь лучше… Оно бы и ничего ещё, да черниговский князь сам под Киевом ходит…

Глеб Святославич угрюмо молчал, сжимая в руке серебряный кубок с вином. Снаружи гудел ветер, порывами трепал на княжьем дворе деревья.

— Мы вот, тьмутороканцы, хотим сейчас старую державу на Дону да Кубани восстановить, кою козары погубили, — поддержал другой боярин, Буслай Корнеич. — Глядишь, и Белая Вежа под нашу руку станет. Тогда и зажмём Степь с двух сторон-то…

А ведь и верно, — подумалось Глебу невольно. Если Дон да Кубань под одну руку… там, не гляди, что козары триста лет владычили, и сейчас словен немало живёт. Их теперь русичи самих козарами кличут. Да ещё — бродниками. А с такой державой можно и с половецкими ханами поспорить… да что там — и Херсонес… И опричь того — это прямая дорога в Ширван! Тут князь утерял связность мыслей.

Хотелось Глебу сказать — чего же, со мной не смогли бы того сделать. Смолчал князь — ведал уже ответ, прямо ему всё Колояр сказал. И впрямь, он в отцовой руке ходит, и поперёк отцовой воли ничего не сотворит. А отец на Киев в оглядке, на Изяслава-князя, да на Всеволода Переяславского. А те разве же дадут ТАК усилиться черниговскому дому? Да ни за что! А Ростиславу терять нечего, ему сам чёрт не брат! Он, глядишь, и возможет… если башку не сломит на том, — подсказал ему тут же ехидный голос в душе.

Глеб вздрогнул, дёрнул себя за жидкий ещё светлый ус. Всё так же угрюмо кивнув в ответ на слова бояр, одним движением опрокинул в себя серебряную чашу с вином. Вино горчило, словно смола.

Шепель впервой попал на княжий пир. Да и то попал-то — в сторожу почётную — уж не пировать, вестимо. А только честь не мала, для новика-то.

Стоял он невдали от князей, слышал и здравицы, и разговоры. Дух захватывало от услышанного — перед обычным парнем-бродником открывались невиданные окоёмы больших государских дел. Он-то мыслил, что ввязался в обычную усобицу, ан нет…

Тем больше поводов для гордости.

Шепель обвёл взглядом пирующих. Печали на их лицах не виделось — бояре и гридни разговаривали, весело смеялись, пили и ели. Стол был богат и непривычен для иных русских городов — опричь обычных пирогов с вязигой, щей и каш, пива и мёда, жареной и печёной дичины, свинины и говядины, на столах громоздилась отварная, жареная и печёная морская рыба, греческие и румские вина, яблоки, груши и вноград из княжьих погребов.

Кислое лицо бывшего тьмутороканского князя вначале пришло ему по нраву, но потом, чуть поразмысля, Шепель злорадствовать оставил. Черниговский князь такое поношение его сына так просто не оставит, придёт с ратью. Так, глядишь, и ратиться придёт взаболь. Со своими, русичами.

Война меж русичами до сих пор была как-то в диковину, невзирая на междоусобицы Святославичей и Владимиричей. Да и с последней усобицы минуло больше сорока лет… непривычно.

Шепель встретился взглядом с Ростиславом Владимиричем. Князь несколько мгновений смотрел в глаза своему новому кметю, потом вдруг весело подмигнул. Мы победили, кмете! — говорил княжий взгляд. — Не сумуй!

Шепель отвёл взгляд. На душе отчего-то было тягостно.

Наутро черниговцы уходили на лодьях. Буря за ночь утихла, оставив на песке выброшенных, рыб, крабов и медуз, обломки брёвен и досок.

На вымоле Глеб Святославич остановился.

— Куда теперь-то, княже? — устало спросил как-то враз поникший дружинный старшой.

Князь не ответил. Мрачно оборотился в сторону Тьмуторокани, глядел ненавидяще.

— Ай в Корчев? — настаивал тупо старшой.

— Ай не слышал, чего бояре здешние решили? — бешено глянул в ответ князь. — Нешто думаешь, если Тьмуторокань за Ростислава решила, так Корчев решит иначе?! А Порей с кметями на лодьях откуда пришёл, по-твоему, не с Корчева? Не с моря же они такие свежие!

Князь захлебнулся воздухом. Отдышался, махнул плетью:

— Небось дня три в Корчеве ждали, пока Ростислав с конными из степи не подтянулся. Да и в рати у Порея не одни волыняне стояли — корчевцы тоже!

Дружина молчала в ответ на горькие слова князя.

— Ну, ничего, — холодно бросил Глеб. — В Чернигов поедем. К отцу.

Он вновь оборотился к Тьмуторокани и погрозил плетью:

— Ужо попомнишь, Ростиславе!

Копыта глухо и гулко стучали в мёрзлую землю, уже кое-где расцвеченную белыми звёздочками первого снега. Крупные снеговые хлопья висели в воздухе, кружа на ветру, цеплялись за ресницы и волосы, мягко щекотали лицо.

С первого снега всегда какая-то неизъяснимая радость, словно душа, устав от осенней мерзопакостной слякоти, от расквашенных в тесто дорог, от жухлой посерелой травы, от голых ветвей, радуется белой чистоте, хоть, обыкновенно, и недолгой.

Глебу Святославичу радоваться было особенно нечему, но всё одно на смурной с самой Тьмуторокани душе как-то посветлело. Но лёгкий и противный страх не прошёл. Страх перед отцовым гневом…

Князь понимал, что особенно строгого наказания ждать от отца не стоит: ни опалы, ни, тем более, казни. Но едва он представлял жёсткое, словно из дуба вырезанное лицо отца, бритое, со сведёнными густыми бровями, серо-стальные глаза, плотно сжатые губы с подковой светлых усов — и страх вновь против воли медленно и противно закрадывался в душу, отдавал слабостью в колени.

Вспоминался долгий путь от Тьмуторокани — на море как раз грянули первые осенние бури, и Глебовы лодьи отнесло к северу, в устье Дона. Пришлось идти вверх по Дону, а после — горой до самой Северской земли.

Насмотрелся Глеб Святославич…

Отец встретил Глеба в Путивле, у самой степной межи Северского княжества. Подъехали, спешились, внимательно, безотрывно глядя друг на друга. Потом вдруг единовременно, рывком обнялись.

И тогда противный страх вмиг прошёл. Прошёл тогда, когда Глеб увидел в глазах отца не гнев, не злость даже, а единственно облегчение — что сын невережоным добрался до отчей земли.

После сидели в тёплом покое путивльского крома, пили мёды. За стеной, в гридне, шумели дружины обоих князей.