Виктор Некрас - Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев

Даже Мстислав Владимирич Удалой, на которого до сих пор равнялся князь Ростислав, не бывал в такой дали от Тьмуторокани, хоть и сносился с козарами.

Славна и сильна была козарская держава, когда крепчала и матерела в войнах с арабами, когда равны были в ней и козары, и ясы-аланы, и словене, которых теперь на Руси «козарами» зовут по старой-то памяти. Славна была до тех пор, пока хакан Булан не принял чужую веру, а его преемник Обадий не растоптал прадедни обычаи.

Чужие проповедники бросили в Степь пламя вражды и войны. После ряда восстаний и войн пришли печенеги, сломав ослабленный войнами козарский замок на Волге и Дону. Степь превратилась в Дикое Поле.

А потом Святослав Игорич обрушил и саму Козарию, да так, что от великой державы и слухов-то не осталось. Донские, кубанские и волжские словене, приняв имя «козар», остались со Степью один на один, только она теперь была уже не та. Аланы, которых русичи называли ясами, погрязли во вражде с касогами и козарами, освободясь, взамен того, от поборов серебром и кровью. А вот истинные козары, те, что на Тереке и Волге жили издревле, воротились к своей прежней жизни, к тому, чем они жили до создания великой державы.

Рать Святослава, истребив жадных до серебра горожан, подорвав выросшее на работорговле, как опара на дрожжах, могущество Козарии, оставила в живых степных пастухов, горных охотников и речных да морских рыбаков. И сейчас только совсем уж древние старики помнили, как ратились когда-то козары со всем Диким Полем.

Теперь по следам славного пращура шёл Ростислав Владимирич.

Вышата ворчал:

— Чего мы потеряли тут? — навыкшему к прохладе и сырости Севера новогородцу не любы были южные горы. Да и от моря забрались ныне тьмутороканцы далековато. — Нам Тьмуторокань у Глеба да Святослава Ярославича отбивать надо, а не по горам шататься. А теперь что? Сказать стыдно — в угоду ясам ратоборствовать идём, одних степняков бить по указке других.

— Не ворчи, Вышата, — Ростислав щурился на солнце и со вкусом ел из кожаного шелома собранную кметями спелую вишню, кидая в рот по одной ягодке. — Сам же ведаешь, что не прав.

Вышата супился и отъезжал в сторону под невольное зубоскальство младшей дружины. А чего тут скажешь, если и впрямь не прав? Впрочем, увидев направленный в их сторону увесистый кулак Славяты, кмети лыбиться переставали быстро.

Война эта новая нужна была не только ясам, нужна она была и Ростиславу. Кто же не ведает, что только тот князь и властелин, если может своих новых подданных от ворога их защитить? А у ясов сейчас ворог один — козары. Настоящие, терские козары, чьи предки власть некогда в этих горах одержали. Да и не только здесь — и на Дону, и на Кубани, и на Волге… да и на Руси тоже.

Так и выходило — кубанских «козар» прикрыли от касогов, а теперь ясам помочь против козар терских — сам бог велел.

А Тьмуторокань подождёт — биться впрямую со Святославом Ярославичем Ростислав Владимирич особо и не рвался. Да и то сказать — грех меч подымать против родни своей. Да и по иной причине не хотелось ратиться со Святославом — из всех троих дядьёв черниговский князь был наиболее близок Ростиславу. Ещё по отцовой памяти — дружны были Владимир Ярославич со Святославом. А то, что он, Ростислав, именно у Глеба Святославича стол отнял, так в том ничего личного нет — был бы на Тьмуторокани кто-нибудь другой, и его прогнал бы Ростислав. Ему нужна была именно Тьмуторокань, а не что-то иное. А Глеб без стола не останется — городов на Руси много, а первенца среднего Ярославича худым столом не наделят.

Ростислав снова ждал. Ждал гонца от Колояра Добрынича.

На пятый день впереди, в речной долине завиднелись каменные стены. Кмети оживились — скучно было целую седмицу идти по степи от Кубани до Терека, а после пять дней вдоль гор, да так ни разу и не подраться. Ростислав тоже почуял какое-то любопытство — ему постепенно становило в горах скучно. Удивляло только, что они уже подошли к городу так близко, а до сих пор не видно ни единого не то что там дозорного — ни охотника, ни земледела какого…

Проводники-ясы вмиг развеяли и княжье непонимание, и ожидание боя.

— Это пустой город, — равнодушно бросил смуглый горбоносый алан на сносном русском языке в ответ на недоумение князя.

— Как — пустой? — не понял Ростислав. Вышата подъехал ближе и тоже слушал с любопытством, выгнув бровь в усердии понять.

— Брошенный, — неохотно сказал алан.

— А чего он брошенный? — с жадным любопытством спросил Вышата, видя, что князь молчит.

Проводник поморщился, то ли от нежелания рассказывать, то ли от того, что слов найти не умел. Его неожиданно выручил неслышно подъехавший ясский князь Ахсар.

— Это хазарский город, — пояснил он, взглядом велев проводнику делать своё дело. — Его когда-то, сто лет тому твои предки разорили. Он Самандар звался.

— Семендер? — Ростислав повторил по-своему. — Тот самый?

Ясский князь молча кивнул.

— И что… там с тех пор никто и не живёт?

— Нет, княже…

Видно было, что и князю смерть как не хочется говорить про то.

— Нехорошее место, — обронил он словно между делом. — Говорят, там до сих пор мёртвяки не упокоились…

— Козарские? — голос Ростислава дрогнул. Совсем незаметно.

Алан не ответил. И так было ясно, что не словенские.

— Славята, — позвал Ростислав ничего особенного не предвещающим голосом. — Пошли-ка туда человек десять своих кметей. Пусть развалины эти прощупают.

А то, что это именно развалины, было теперь ясно — хорошо были видны и большие проломы в кирпичной стене города, и оплывшие от многолетних дождей давно не подновляемые гребни стен, и вежи с полуразрушенными кровлями, где догнивали обгорелые брёвна.

Десяток всадников сорвался вскачь — только пыль взвилась из-под копыт.

— Зря, — обронил, словно между прочим, ясский князь.

— Отчего — зря? — теперь вздрогнул уже не князь, а Вышата. — Проверят, нет ли засады…

— Здесь не бывает засад, — равнодушно ответил Ахсар. — Я же говорю — нехорошее место. Сюда никто не ходит, даже сами хазары.

Князь Ростислав в ответ только передёрнул плечами, но дозор отзывать не стал — плохое место плохим местом, а проверить не помешает. Всегда найдётся человек, который не боится никаких плохих мест.

В городе стояла тишина. Видно, и впрямь брошенный.

Шепель остановил коня у воротного проёма, заглянул внутрь. Горбатые кривые улицы, поросшие бурьяном, каменные и глинобитные стены с пробоинами и поваленные кровли. Обгорелые сто лет тому стропила торчали, словно рёбра из распоротой груди. Шепеля вдруг замутило — когда-то, года два тому, ему довелось видеть охотника, не совладавшего в плавнях с кабаном — тот прошёлся по груди, как пахарь оралом, рёбра вот так же торчали.