Виктор Некрас - Дажьбожьи внуки Свиток второй. Земля последней надежды

Калина стремительно подкатился к ней и подхватил девочку, не дав ей упасть на снег, поддержал за локти и женщину. С худого измученного лица на Калину глянули пронзительные синие глаза.

— Спаси боги, отец, — прошелестел едва слышный голос. Девочка даже не заплакала, мало того — даже не проснулась. Да жива ли? — испугался невольно Калина, сдёрнул рукавицу и просунул руку под лохмотья. Ощутил тепло детского тела, ровные удары сердца. Жива!

— Не на чем, — запоздало ответил он бабе. Хотя какая же она баба — молодуха! Лицо исхудалое и усталое — но молодое. И глаза молодые — без морщин. — Откуда сама-то?

Молодуха только махнула рукой куда-то меж югом и восходом, туда, где над пущей частыми столбами стояли в синем морозном воздухе густые чёрные дымы.

— Зовут-то как? — спросил Калина, скидывая мешок и полушубок — на нём под полушубком была ещё и суконная безрукавка поверх рубахи.

— Забавой кликали, — неохотно отозвалась молодуха. — Тебе-то что?

— Да ничего, — Калина снова вскинул на спину мешок со шкурами, подхватил на руки девчонку, набросил Забаве на плечи полушубок. — Надевай-ка!

И вот тут её, наконец, проняло, и она заколотилась в рыданиях, прижалась к плечу лесовика. А Калина полуобнял её за плечи, поглаживая по рваному шерстяному плату.

— Вёска-то ваша… — начал было Калина, когда Забава перестала плакать, и только утирала покраснелые глаза.

— Сожгли наше Крутогорье черниговцы, — оборвала его Забава, шмыгая носом и сморкаясь.

— Ты-то как спаслась? — глупо спросил лесовик.

— А, — Забава только махнула рукой.

— В Менск идёшь?

— Туда, — тихо ответила молодуха, глядя под ноги.

— Ну так пошли, — Калина слегка подтолкнул её в спину. — В Менске-то есть свои хоть кто-нибудь?

— Есть, — вздохнула Забава на ходу, стараясь не отстать от быстрого на ногу лесовика. — Вуй мой там живёт, на посаде…

— Ну и добро, — кивнул Калина, прибавляя шагу и рассекая сугробы у дороги длинными зигзагами — мороз забирался под свиту, заставлял ёжиться и двигаться быстрее.

В воротах Менска Калина окончательно понял, что приехал зря — по хмурому взгляду старшого воротной стражи. Взяв с лесовика невеликое мыто, старшой смерил его взглядом и буркнул:

— Нашёл времечко…

— А что такое? — обеспокоился Калина ещё больше.

— Война, — всё так же хмуро уронил старшой. — Не будет нынче никакого торга…

Лесовик помолчал, кусая губы, потом всё же качнул головой:

— Мыслишь, Ярославичи и сюда дойдут?

— Дойдут альбо нет, Дажьбог-весть, а только не будет торга нынче, — лениво повторил старшой.

Калина только хмыкнул в ответ и шагнул в воротный проём. Лыжи он нёс за спиной, а девчонку, дочку Забавы — на руках.

Молодуха прошла следом, всё ещё ёжась под Калининым полушубком. Воротные сторожи проводили её взглядом — кто равнодушным, а кто — любопытным. Но остановить не подумал никто — какое же может быть мыто со сбега?

Дядька Забавы Дубор оказался неразговорчивым мужиком со страхолютыми чёрными бровями и такой же чёрной густой бородой. Поджав губы, он пристально и словно бы осуждающе разглядывал хлебающего жирные огненные щи Калину. Лесовику было смешно, но он сдерживался.

В доме остро пахло дублёными кожами — менчанин был усмарём. Саму Забаву Дуборова жена тут же уволокла куда-то в бабий кут, и теперь только ахала да вполголоса причитала, слушая рассказ родственницы.

— Ты чего, друже Дубор, на меня так смотришь? — хмыкнул он, наконец, докончив миску. — Боишься, что много съем альбо вовсе злишься, что сестричада твоя меня сюда привела?

Дубор нахмурился ещё сильнее, но в глазах метнулось что-то насмешливо-ехидное — шутку дядька Забавы понял.

Он уже открыл было рот, чтобы ответить ехидному гостю, но тут за окнами вдруг встал многоголосый крик, в котором можно было различить только многократно повторяемое "Ярославичи!".

Калина вскочил, опрокинув со стола на пол пустую чашку, покатилась по лавке ложка. Дубор поворотился к окну, слушая крики. Забава зажалась в угол, прижав ладони к щекам и беспомощно открыв рот. Сквозь доносящийся с улицы крик послышался детский плач — дочка Забавы, наконец, проснулась и теперь плакала, искала мать.

Калина метнулся к двери, нахлобучил шапку, накинул полушубок и выскочил на крыльцо. Следом бухали шаги Дубора.

Улица была полна народу. А от детинца к воротам вскачь неслись несколько всадников в богатом узорочье и серебряных доспехах.

— Тысяцкий? — спросил Калина, не оборачиваясь.

— Он, — глухо подтвердил из-за спину Дубор. — На стену поскакал, не иначе.

— На стену, — задумчиво протянул Калина, глядя тысяцкому вслед. — На стену…

Всадники скакали вдоль лесной опушки, огибая менскую стену. Изредка кто-нибудь из киян останавливался, целился и пускал стрелу. И тут же снова срывался вскачь, сберегаясь от ответного гостинца — со стен Менска тоже били охочие стрельцы — так же редко.

Калина ещё раз хмуро взглянул вниз и тут же укрылся за простенком. И вовремя — в стрельню тут же влетела стрела, ушла куда-то назад, в сторону города, в посад. Не зацепило бы кого, — мельком подумал Калина. Гораздо больше этого беспокойства его грызла злость на себя — нечистый занёс в Менск средь зимы! Прохожий охотник пустил слух, что в Менске меха дороже, чем в Полоцке, будто бы туда не только из Киева да Чернигова купцы наезжают, но и тьмутороканские, а то и царьградские… Про царьградских-то охотник, вестимо, загнул, но на него и досадовать нечего. На себя Калина злился — и впрямь, нашёл время… в войну-то… сидел бы у себя в Звонком Ручье, горя не зная.

Пропали меха — и соболь, и горностай, и чернобурка…

— Скачут, — сдавленно сказал кто-то рядом. — Пришли-таки.

Калина оборотился — Дубор.

— Чего же теперь будет-то? — спросил менчанин растерянно.

— Чего-чего, — раздражённо бросил лесовик, бывший хранитель меча. Драться будем… если тысяцкий ваш так решит.

Драться Калине было не впервой. Совсем ещё мальчишкой, лет в пятнадцать, довелось ему и повоевать.

Невольно вспомнилось — захваченный Нов город, угрюмые взгляды бояр-христиан, весёлое лицо молодого полоцкого князя Брячислава Изяславича, раззадоренного войной, посвист стрел с новогородских заборол, и сжатые в железном упрямстве губы князя… И битва на Судоме, когда Ярославля конница в бешеном порыве прорвала строй пеших кметей Брячислава. И невступный холодный взгляд перед мечами кривичей и варягов Ярославлей княгини Ингигерды, дочери свейских конунгов…

Лесовик невольно вздрогнул, отходя от давних воспоминаний. Тогда, на Судоме, ранили отца — смертельно, как прояснело уже ввечеру. Калина примчался на лыжах в Мядель, когда было уже поздно, отец умирал. И тогда жизнь самого Калины бесповоротно изменилась — раз и навсегда.