Виктор Некрас - Дажьбожьи внуки Свиток второй. Земля последней надежды

Лесовик в три шага преодолел расстояние до лежащего, за плечо опрокинул тысяцкого на спину и понял, что уже ничего не сделать — сломанная стрела глубоко сидела в груди, пробив и зипун и кольчугу — с близи били. Изо рта протянулась кровавая пузырящаяся дорожка, но воевода уже не дышал.

Кончено.

Теперь осталось только уходить.

Калина выпрямился, встретился взглядом с конём. Конь хрипел, роняя розовую пену, косил налитыми кровью яблоками глаз, пытался встать — и не мог. Добрый зверь просил, прямо-таки умолял — не бросай так, помоги!

— Да что же я могу сделать для тебя, лошадка? — прошептал Калина. — Разве что…

Короткий взмах топорика — горловой всхрап коня — и лесовик побежал прочь, утирая слёзы рукавом. Конь больше не бился — душа его скакала по заоблачным лугам вырия навстречь Старому Коню.

Калина вломился в избу, выдохнул с порога, роняя на пол топорик:

— Собирайся, живее!

Дубор оцепенело замер у стола:

— Куда?!

— На… на Кудыкину гору! — едва сдержал Калина солёное словечко. — Ярославичи в городе, дура, тысяцкий убит! Живее!!!

На скорую руку похватали, что ближе лежало. Забава, второй раз за седмицу попавшая сбеги, даже не плакала, только мертвела лицом да прижимала дочку к груди. Дуборова жена, назвище которой Калина так и не удосужился запомнить, кусала губы и кривила лицо, но слёз на глазах не было…

— Ходу, Дуборе, ходу!

С хрипом вдыхая морозный воздух, бежали к северным воротам — была ещё надежда, что через них можно вырваться. Над городом стоял стон и плач, воинственные крики и звон железа, по улицам носились группки всадников и пеших воев, гоняясь за градскими и схлёстываясь с немногочисленными уцелевшими защитниками в бешеных кровавых сшибках.

Менск погибал.

На пути до ворот Калине ещё дважды пришлось кровавить оружие, отбиваясь от случайных кметей, видевших в маленькой кучке сбегов свою законную добычу.

По пути к сбегам прибился раненый менский кметь, тот самый, что вчера пил пиво у Дубора вместе с Калиной. Кметь едва стоял на ногах, на его лице засохла длинная полоса крови с рассечённого лба, прорубленная в двух местах кольчуга свисала с него как рубище.

Северные ворота — ворота на Свислочь! — были распахнуты настежь и пусты. За воротами лежала заснеженная гладь Свислочи — десять сажен. А на том берегу — густая стена леса.

Сбеги были уже в воротах, когда позади раздался конский топот и озорной разбойный посвист. Калина оборотился — десяток конных кметей догоняли. По знамену на щитах Калина признал — Всеволодичи. Переяславская конница.

Лесовик глубоко вздохнул — так хотелось ещё пожить… внучонка понянчить… он быстро переглянулся с пришедшей по нраву Забавой… не судьба, видно. Глянул на Дубора — на непроницаемом, словно и впрямь из дуба резаном лице усмаря сейчас было то же чувство обречённости. Дубор понял без слов, коротко кивнул.

— Уходите! — бросил Калина хрипло и страшно. — Ну!

— Я… останусь… — процедил кметь, цепляясь за рукоять меча скрюченными и помертвелыми от мороза пальцами.

— На ногах-то едва стоя, — безжалостно бросил ему через плечо Калина. — Ну!

Кметь сник и скрылся в воротах, влекомый женщинами.

— Идите через Свислочь! — крикнул вслед Калина. — К Нарочи идите, к Мяделю, на мой починок — в Моховую Бороду!

Калина и Дубор переглянулись, словно прощаясь, и дружно шагнули навстречь налетающим переяславцам — один с топориком, другой с рогатиной — в визг и крик, в конский храп, в стремительный пляс нагой острожалой стали.

В морозном стылом воздухе столбами — пар из тысяч человеческих и конских глоток. Дымы от костров подпирали тёмно-синее звездчатое небо, начинающее медленно синеть и светлеть на восходе. А впереди, с юга, из леса медленно вытекали пешие и конные полки, расступаясь в стороны по заснеженному полю и охватывая высокие глинистые валы с рублеными городнями. Тускло блестело нагое, жадное до крови железо, хрустел снег, храпели и ржали кони.

Звонко затрубил рог в стане осаждающих, полки ринулись к стенам — в гуще людей то тут, то там мелькали длинные лестницы. Засвистели стрелы — били на выбор и валом, наобум, чтобы только успеть бросить стрелу.

Мир вдруг дёрнулся и перекосился, исчез, словно смятая занавесь.

Бой шёл уже прямо на стенах. Звенело железо, слышались хриплые разъярённые крики, мелькали какие-то раскосмаченные, залитые кровью рожи. На какой-то краткий миг отчётливо выплыло знакомое лицо — плотный бородатый боярин в дорогой броне ожесточённо рубился длинным мечом, отбиваясь от наседающих на него кметей в стегачах, коярах и кольчугах.

Сверкнула сталь перед самым лицом…

И вновь всё изменилось — словно кто-то вновь отдёрнул занавесь. Бой продолжался, но что-то изменилось… Что?!

Теперь на защитников нападали уже с двух сторон — снаружи, от леса, и изнутри, прямо из города. Защитники падали один за другим… и опять! опять то же самое лицо!

Всеслав Брячиславич вздрогнул и открыл глаза. За маленьким волоковым окошком терема едва заметно серел рассвет.

Сон.

Всего лишь сон.

Альбо — не всего лишь…

Сны на пустом месте не бывают — потомок Велеса, воспитанный волхвами, Всеслав Брячиславич знал об этом слишком хорошо.

Над ратью знамёна были. И знамёна южных князей, всех троих Ярославичей. Всех. Троих.

Вспомнился упрямо-отчаянный взгляд тьмутороканского старшого, Славяты, прибившегося к его дружине с четырьмя сотнями конных кметей из новогородцев, волынян и донских "козар". Этот Ярославичам своего князя не простит… хоть Ростислава Владимирича и не кияне отравили, а корсуняне, хоть самого отравителя уже и побил камнями народ в Херсонесе…

А вот теперь Ярославичи пришли… пришли внезапно, не стали ждать до лета.

Да и глупостью с его, Всеславлей, стороны, было ждать лета. И город за его глупость уже поплатился.

Город…

Менск, — вспомнил Всеслав. Это — Менск. Извилистое русло Свислочи, поросшее густолесьем, устье Немиги — и густые цепи киевских, черниговских и переяславских кметей.

Менск.

И ведь то лицо… менский тысяцкий Велегость.

Менск.

Всеслав рывком выкинул из постели жилистое тело, оделся, не дожидаясь появления слуги — терпеть не мог услужливой помощи чужих рук — предупредительных, услужливых, но чужих.

К полудню дружина собралась и выступила. Всеслав и так понимал, что подзадержался в Дудичах, да и вообще в Чёрной Руси, пора было полоцкому князю, потомку знатных кривских родов и родных словенских богов выступить на сторону своей земли.

Всеслав спешил — неясно было, случилось ли уже то, что он видел во сне, альбо только должно было ещё случиться. И если случилось, то когда…