Генри Олди - Бездна голодных глаз

В темноте передо мной возвышается неприветливая серая громада помоста. Молодцы все же Подмастерья… Славные мальчики. Сделали, как надо. Если б я еще был уверен, что именно так надо… Не уверен я. Ни в чем не уверен. И охраны почему-то нет — а должна быть, обещали…

— Они сейчас не нужны.

Я напрягаю зрение, и мне с трудом удается разглядеть угловатую фигуру, примостившуюся на краю свежесколоченного помоста. Очертания сидящего размыты ночью, но голос…

— Ты, Мом?…

— Я.

— Объявился, значит… Куда ж ты запропастился, Момушка?

— Да уж объявился, — он цедил слова сквозь зубы, и мне все чудилось, что Мом сдерживает подступающий крик. — Ты что ж это творишь, шут гороховый?! Мы так не договаривались!

— А мы вообще с тобой ни о чем не договаривались, — я подошел к помосту вплотную.

— Да сколько ж можно волынку тянуть?!

— Ну знаешь… — Я начал злиться. — Ты хотел, чтоб я играл — вот и играю! Как могу и как умею!…

— Долго… очень долго… — прошептал — нет, прошипел! — он. — Не могу… не может… Бездна не может больше ждать!

— Может не может… Подождет! — отрезал я, не очень ясно представляя, чего именно не может больше ждать Момова треклятая Бездна. — Еще как подождет… А не нравится — ищите себе другого исполнителя!

Я услышал, как он заскрипел зубами.

— Некогда, некогда искать, — чуть ли не со слезами в голосе проговорил Мом. — Быстрее надо, быстрее… Очень надо…

Мне вдруг стало даже жаль его. Уж больно весь он был сегодня… неухоженный, что ли, загнанный? Непривычный Мом, плохой, совсем плохой…

— Ладно уж, не дрожи… Недолго осталось. И день назначен. Не увильну.

— Знаю.

— Так чего ты меня дергаешь?! Мне выспаться надо, а ты…

Кажется, я снова разозлился.

— Потому что время кончается! Весь песок высыпался! Я и так с трудом держу ее…

— Кого?

— Кого, кого… Ее! Если в срок не уложимся — конец всем! И мне, и тебе, и вообще всем. И всему.

— Это что же, конец света грянет? Страшный суд?

— Вроде того, — буркнул он.

— Да брось врать-то, — добродушно отозвался я. — Ничего с тобой не сделается, и вообще чушь все это… Апокалипсис… Откровение Мома Богослова. И вышел всадник бледный, и имя ему Мом…

Он метнулся с помоста, и я почувствовал руку его у себя на горле и увидел перед глазами вспышку стального лезвия.

— Вот я тебя сейчас… — прохрипел он.

— Не убьешь ты меня, — я стряхнул Момову руку, и весь он как-то сразу обмяк и неуклюже полез обратно на сцену. — Тебе ведь надо, чтоб все было, как положено. При народе… Сам знаешь. И получше меня.

— Знаю, — тихо сказал он. — Нервы ни к черту. Извини. Но мне очень трудно держать Ее. Давит. Ой, как давит… Больно. Больно и страшно. Не хочу обратно. Но еще немного, и я не выдержу.

И вновь мне стало жаль его.

— Потерпи, Мом. Чуть-чуть. Знаешь же — завтра. Завтра вечером.

— Да, завтра… Хорошо. Я выдержу. Должен. Только… Постарайся, чтоб все как положено. Без осечек. На третье действие времени не осталось. Антракт — и финал.

— Постараюсь.

— Ну, мне пора. Проверь напоследок декорации. Не унесли бы чего… Встретимся уже ТАМ.

Я не стал переспрашивать, где это — там. Там — значит, не здесь. Он неожиданно легко поднялся на ноги.

— Пошли, провожу, — предложил я, запрыгивая на помост.

— Да мне недалеко…

— Тем более.

— Ну, пошли. Ладно.

Мы молча углубились в полуразрушенный дом, прилегающий к помосту, прошли по непроглядно-темному коридору, спустились вниз по трухлявой лестнице и свернули в сторону. На секунду задержавшись, Мом нашарил дверную ручку.

— До встречи.

Дверь без скрипа закрылась за ним. Я пошел обратно, и только потом, когда я уже выходил из развалин и просыпался, до меня дошло: за дверью была — Она…

«…Он умирал, безумец Девона. Наивный, гордый, слабый человек с насмешливыми строгими глазами — и шесть часов перебирал в горсти крупицы, крохи Времени, слова, стеклянные и хрупкие игрушки, боль, гнев и смех, и судороги в горле, всю ржавчину расколотого века, все перья из распоротой души, все тернии кровавого венка, и боль, и плач, и судороги в горле… Он умирал. Он уходил домой. И мешковина становилась небом, и бархатом — давно облезший плюш, и жизнью — смерть, и смертью — труп с косою, и факелы — багровостью заката; он умирал — и шелестящий снег, летящие бескрылые страницы с разрушенного ветхого балкона сугробами ложились на помост, заваливая ночь и человека, смывая имя, знаки и слова, пока не оставался человек — и больше ничего. Он умирал. И Истина молчала за спиною, и Дух, и Плоть, и судороги в горле…

В непрочный сплав меня спаяли дни, едва застыв — он начал расползаться. Я пролил кровь, как все. И как они, я не сумел от места отказаться. А мой подъем пред смертью — есть провал. Офелия! Я тленья не приемлю. Но я себя убийством уравнял с тем, с кем я лег в одну и ту же землю. Зов предков слыша сквозь…

Он умирал, безумец Девона. Они стояли. И они смотрели. И час, и два, и пять, и шесть часов они стояли — и молчала площадь, дыша одним дыханьем, умирая единой смертью; с ним — наедине. Наедине с растерзанной судьбой, наедине с вопросом без ответа, наедине — убийцы, воры, шлюхи, солдаты, оружейники, ткачи, и пыль, и швы распоротого неба, и боль, и смех, и судороги в горле, и все, кто рядом… Долгих шесть часов никто не умер в дреме переулков, никто не выл от холода клинка, никто не зажимал ладонью раны, никто, никто, — он умирал один. И этот вопль вселенского исхода ложился на последние весы, и смерть, и смех, и судороги в горле…

Зов предков слыша сквозь затихший гул, пошел на зов — сомненья крались с тылу; груз тяжких дум наверх меня тянул, а крылья плоти вниз влекли, в могилу. Но вечно, вечно плещет море бед. В него мы стрелы мечем — в сито просо, отсеивая призрачный ответ от вычурного этого вопроса. Я видел: наши игры с каждым днем…

Он умирал, безумец Девона. Все было бы банальнее и проще, когда бы он мог дать себе расчет простым кинжалом… Только он — не мог. Помост, подмостки, лестница пророков, ведущая в глухие облака, дощатый щит, цедящий кровь по капле, цедящий жизнь, мгновения, слова — помост, подмостки, судороги в горле, последняя и страшная игра с безглазою судьбою в кошки-мышки, игра, исход… Нам, трепетным и бледным, когда б он мог (но смерть, свирепый сторож, хватает быстро), о, он рассказал бы, он рассказал… Но дальше — тишина.

«Витраж Исхода». Глава «Молчащий Гром», часть третья. Записано подмастерьем Ахайем со слов Второго патриарха Помоста Скилъярда Недоверчивого. Да хранят нас Подмостки!»

…Как только края занавеса сошлись, Девона тут же встал, повернулся спиной к бездонной тишине за бархатными складками и пошел вглубь помоста — туда, дальше, где за стеной импровизированного задника темнели развалины заброшенного дома. Лишь на секунду задержался он, споткнувшись о зазвеневшую рапиру, и никто не расслышал слов, что бросил в пыль кулис уходящий Девона Безумный. Почти никто.