Генри Олди - Бездна голодных глаз

Сигурд про себя решил, что будет звать его по-всякому, чтоб не ошибиться; позже вскипела новая порция чая, и Сигурд неожиданно для самого себя стал рассказывать.

Он никогда не был особенно разговорчив, слова давались ему с трудом, но Пустотник Даймон слушал внимательно, не перебивал и только хмурился, совсем как наставник Фарамарз в тот последний день, когда Сигурд и Брайан тайно ушли в Калорру, а вернулся один Сигурд…

Сигурду тридцать. Он и Брайан Ойгла идут по ночной Калорре, и эхо их шагов плывет по пустырям заброшенных кварталов. Они не скользят, они идут — шумно, подчеркнуто уверенно, — и Сигурд старается незаметно для Ойглы поглядывать по сторонам, потому что считает затею Брайана опасной и неумной.

Сам Брайан так не считает.

Темные слухи поползли из Калорры, темные да скользкие… Вот помер человек — своей смертью, не насильственной, — оплачут его как положено, похоронят, подымут чашу в память об умершем и разойдутся по домам. А потом видят покойничка в переулках: то говорит с кем, то идет куда, то еще что промышляет…

Бодрый такой, улыбчивый, разве что бледный, так с чего ж ему и взяться, румянцу-то?! Да все с вечера, в сумерках бродят — и свои, которых позарывали, и чужие, неизвестные, пришлые… так вроде не трогают никого, не замечали за ними, только и их трогать — себе дороже.

Одно слово — варки. Мороки… Старики, правда, ворчат: не от смерти, мол, люди помирают… — только кто их слушает, стариков-то…

Девятикратные смеялись поначалу. Думали — завидуют горожане. Им, потомкам богов, завидуют. Их ведь тоже убивай не убивай — пока жизни имеются да на руке браслетам места хватает… Только Девятикратные со смертью ночь спят, вроде свадьбы, а утром встают: ну а городские, видать, наоборот — ночью шляются…

Сказки… Только однажды пошел в сказку, в город то бишь, салар из южного поселка — пошел и сгинул. А ему еще жить да жить, то ли три, то ли пять раз… Дальше-больше, еще один Скользящий в сумерках в ночь шагнул — и ищи-свищи!… А ведь он в младших наставниках ходил, не зелень необученная!…

Закрыли Калорру. Собрались наставники, до хрипоты спорили, а сказать-то и нечего! — все равно никто ничего не знает. Так что порешили: продовольствие слать, долг перед людьми, один раз живущими, исполнять, а так — ходу нет!

Пока знаний не добавится. А где ж его взять, знание это?… Оно само не ходит, ни днем, ни ночью…

Не мог Сигурд Ойглу одного отпустить, ну никак не мог, а тому хоть кол на голове теши: в город собрался! Перевертышей стало мало! Теперь на Мороков ночью идти решил… Сказать бы Фарамарзу, да нельзя — не простит Брайан. Не простит…

…Они свернули за угол и тут же превратились в две бесшумные тени. Прислушались. Луна осторожно выглянула из-за полуразрушенного дома, спугнув сонного нетопыря, тот метнулся было прочь…

Сигурд разрубил летучую мышь пополам, даже не успев сообразить, что произошло, и из темноты между особняками ему почудился тихий женский смех. Он вздрогнул и посмотрел на Брайана. Тот досадливо поморщился и махнул рукой, дескать, ты налево, я направо… на углу встречаемся…

Сигурд никогда не боялся ночи. Он купался в лесной темноте, истекающей знакомыми шорохами; спокойно ходил по ночной Вайнганге, но сегодня он — Скользящий в сумерках, синяя сталь века, — проклинал ту минуту, когда согласится идти с Брайаном в Калорру после заката. Здесь все было чужое, здесь все было мертвое, здесь все отдавало тлением. Мертвые дома обступали салара, пялясь выбитыми глазницами окон; мертвые камни разрушенной мостовой норовили вывернуться из-под ноги, и Сигурду стоило большого труда удержать нужное состояние.

Несколько раз ему мерещился все тот же тихий смех, прозрачный, как звон льдинок, и призрачный, как вечерний туман. Потом по его лицу скользнула маленькая холодная ладонь, и он услышал легкие шаги — но вокруг по-прежнему никого не было.

Он ускорился и в два прыжка достиг угла улицы.

И увидел Брайана.

Ойгла стоял у забора, безвольно опустив руки, и к нему прижималась смутная хрупкая тень, шепчущая неразборчивые, ласковые слова. Сигурд кинулся к Брайану, выхватывая меч, но тень обернулась к нему и он увидел лицо.

Удивленное женское лицо. Бледный, чуть удлиненный овал с распахнутой бездной черных глаз, в глубине которых игриво мерцали алые отсветы; пушистая бахрома ресниц и пепельные пряди волос, уложенных в фантастическую прическу.

Женщина. Морок. Варк. Но — женщина. И Сигурд не смог ударить.

А если бы смог?…

Смех зазвенел в чернильной тишине переулка, и лишь нечто расплывчатое, зыбкое метнулось вверх по лунному лучу. А у забора лежал мертвый Брайан Ойгла, и на лице его остывало счастье. Такое счастье, что, увидев его, Сигурд побежал.

Он бежал, как не бегал никогда в жизни, плача злыми слезами, слыша смех женщины из бреда, спотыкаясь и чувствуя себя Перевертышем, по следу которого идет неумолимый Скользящий в сумерках…

…К рассвету он заставил себя вернуться в памятный переулок, но Ойглы там уже не было. Это казалось невероятным. У Брайана еще осталось несколько жизней, он должен был встать и дождаться Сигурда или вернуться в Вайнгангу…

В Вайнганге Брайана никто не видел. Сигурд вошел в свой дом, оставил записку для наставника Фарамарза и собрал вещи. Потом вышел на улицу, свистнул голодного Зу и двинулся на восток. Туда, где лежал найденный Брайаном обрывок дороги и высились равнодушные вершины Ра-Муаз.

Сигурд Ярроу шел искать Пенаты Вечных. Он шел задавать вопросы Отцам.

Он чувствовал, что пора.

— Ну вот ты и дошел, — сказал Пустотник Даймон, морща свой непропорционально большой лоб. — Ты сам как считаешь: дошел или не дошел?

— Не знаю, — честно признался Сигурд. — Вначале думал, что да. Когда ты прогнал Перевертышей… А теперь не знаю. Ты совсем не похож на Отца. Во всяком случае, я представлял тебя другим. Ты скорее похож на Эхиона, Сына Большой Твари… Скажи честно, Даймон, ты — Тварец?

— Сын Большой Твари… — задумчиво протянул Даймон, и голос его был глух и полон горечи. — Я не знал, что они еще сохранились по эту сторону Ра-Муаз… Нет, Сигурд, я не Сын Большой Твари. Я — Отец. Ты был прав. Отчасти… Я и есть та самая Большая Тварь. Очень большая и очень старая. Такая старая, что помню времена, когда простые люди, а не Девятикратные и Перевертыши, звали нас Богами или демонами. Звали, не делая различий. Нас, Пустотников, Меченых Зверем и других Пустотников, и тех, иных, ваших отцов… Сами они называли себя — «бесы». Слово «бессмертные» слишком длинное. Вот они и сокращали его…

— Они? — хрипло перебил его Сигурд, начиная понимать смысл слов «бесовское отродье». — А вы? Вы не были вечными?!