Ольга Голотвина - Два талисмана

Авита жадно запоминала слепой блеск глаз, бледные губы, растрепавшуюся у виска прядь. До боли в пальцах захотелось сразу же, немедленно сделать набросок. Но, разумеется, художница даже не потянулась к мешочку, в котором носила навощенную дощечку и острую палочку.

Женщине набросили на плечи плащ и повели прочь от костра. Авита заставила себя отвести глаза, не пялиться на чужое горе, и мысленно отругала себя за равнодушие: ведь она хоронит родственницу!

Но что поделаешь: не могла Авита заставить себя тосковать о женщине, которую последний раз видела несколько лет назад.

Госпожа Афнара возлежала на погребальном покрывале, наброшенном на поленницу. Смерть придала этой женщине, сварливой и горластой при жизни, спокойное достоинство, лишила суетливости. Ее вид внушал уважение и сочувствие…

Впрочем, нет. Не смерти она была этим обязана, а умелым рукам здешних старух, которые за пару медяков любого покойника обрядят, смоют кровь, уложат в благообразной позе…

А на полу, возле сундука, тетушка наверняка выглядела жалко, нелепо и страшно.

Возле сундука, да… Возле сундука, на который она полезла среди ночи, чтобы заглянуть на полку. На давно пустующую полку, покрытую слоем пыли. Причем не зажгла огня, в темноте полезла. И не кликнула служанку…

Девушка обернулась к стоящей рядом Прешрине:

— А служанка покойной тетушки… ну, Гортензия… больше не появлялась?

Домовладелица, очень респектабельно выглядевшая в своем серо-желтом платье, ответила негромко, но с чувством:

— Если бы эта паскуда явилась, я бы стражу кликнула!

— Мне нужно с нею поговорить. Она ведь была в ту роковую ночь рядом с тетей Афнарой.

— Как же, была она… Я в то утро к дому подошла, остановилась у забора: там какой-то мерзавец доску оторвал. Смотрю, сокрушаюсь — недавно ведь забор покрасила… И вижу, бежит эта потаскушка. Да расфуфыренная такая, да шаль на голове… Тут уж и гадать не надо: проплясала всю ночь у моря. Там, когда погода хорошая, танцульки устраиваются для матросов и для таких вот беспутных девчонок.

— Вот как? — заинтересовалась Авита. — А был ли у Гортензии свой ключ?

— Был, но эта дрянь ухитрилась его потерять. Мне пришлось отпереть дверь своим ключом.

Авита озадаченно замолчала. До сих пор своим зрением художницы она видела картину: служанка со светильником в руках стоит на пороге и с ужасом смотрит на лежащую у сундука старуху.

Значит, служанки не было ночью рядом с госпожой? Причем ушла она уже после того, как хозяйка легла спать: вряд ли сама тетушка Афнара поставила у кровати стакан молока, который забыла выпить.

Стакан молока…

Словно щелкнул ключ, открывая тугой замок. Авита вздрогнула.

Надо найти того стражника, Ларша. Больше некому рассказать о своих догадках. И больше никто не поможет найти Гортензию.

«Слугу, Метвис, не посылай, он у тебя дурень. Сам беги на таможню, с тебя после спрошу!»

Именно так и сказал десятник Аштвер — и потому немолодой и весьма полный человек должен галопировать по улице, изображая сорвавшегося с привязи жеребца. А улица поднимается широкими ступенями от моря — побегай-ка по ней в сорок восемь лет!

А слуга действительно дурень. И на этого дурня оставлен кабак. Страшно подумать, что творится в «Двух яблонях» без хозяйского глаза, а он, Метвис, бежит на таможню, как будто ему собак вслед спустили!

И тут судьба улыбнулась толстенькому кабатчику. Из переулка вышел и побрел навстречу рослый парень лет семнадцати-восемнадцати. Имя его не сразу всплыло в памяти запыхавшегося кабатчика. Зато вспомнилось другое: этот человек служит в береговой охране.

Чего уж лучше-то?!

Метвис остановил парня и несчастным голосом поведал ему о третьем десятке городской стражи, который отправился ловить капитана Ирслата возле Змеиного ущелья. И о том, что десятнику Аштверу понадобится помощь.

Круглое флегматичное лицо молодого моряка не дрогнуло, не утратило спокойного выражения, только глаза стали серьезными.

— Конечно, почтенный Метвис. Это дело важное, я поспешу доложить кому положено. Можешь не волноваться.

Повернулся и пошел вверх по широким ступеням. Побежать не побежал, но шагу заметно прибавил.

Уже возвращаясь в «Две яблони», кабатчик вспомнил имя учтивого молодого человека. Бранби Жало Секиры, сын менялы Лабрана. Хороший юноша. И командир им, по слухам, доволен, и соседи хвалят, и отцу своему он сын заботливый и почтительный.

Бранби и впрямь был заботливым сыном. Прежде всего он подумал о своем отце.

Об отце, который, едва оправившись от сердечного приступа, на вечерней заре взял лодку и отправился вдоль побережья. Туда, где на скале, которую моряки прозвали Бычьей, высятся две сосны, как два рога.

Сейчас на одной из этих сосен полощется на ветру яркая оранжевая шаль — условный знак.

Да, «Вредина» должна прийти за товаром именно сегодня, знает это Бранби без всяких кабатчиков! И обязательно шхуна пройдет мимо Бычьей скалы, уж так оно условлено. Капитан увидит оранжевую тряпку, ляжет в дрейф, спустит шлюпку, чтоб поговорить с человеком Круга…

Кто знает, останется отец на берегу — или поднимется на борт?

Так или иначе, Бранби совсем не хочет, чтоб на «Вредину» насели корабли береговой охраны.

Конечно, о встрече с кабатчиком надо доложить командиру, и поживее, чтобы потом никто и ни в чем не мог упрекнуть Бранби.

Но ведь это, знаете ли, как доложить…

Две молоденькие актрисы, только что принятые в театр и сразу введенные на первые роли, с раннего утра, полумертвые от страха, репетировали сцену, с которою ознакомились только вчера.

Едва проснувшись и умываясь по очереди над жестяным ведром, девушки наперебой величали друг друга «развратницей коварной» и «жестокосердою тиранкой». У обеих оказалась хорошая, цепкая память, Эртале все реже приходилось заглядывать в роли, чтобы уточнить свои реплики или подсказать фразу-другую своей неграмотной партнерше.

Когда обе спустились по крутой узкой лестнице, встретившийся им бутафор Бики взглянул на их глубоко несчастные физиономии, понимающе хмыкнул и сказал:

— А ну, пойдемте со мной!

И повел их в кладовую.

В кладовой было две двери: одна вела из коридора, другая выводила на один из длинных балконов, украшающих с двух сторон здание театра. По традиции, в день спектакля отсюда актеры зазывали публику. Звезды театра были избавлены от этой повинности. Кричали, сменяя друг друга, актеры на половинном жалованье. Те, что в одной сцене изображают свиту короля, а в другой, сменив пышный наряд на лохмотья, превращаются в разбойничью шайку.

(Вчера, прежде чем уснуть, Милеста и Эртала обсуждали новость, потрясшую театр: Раушарни погнал «на балкон» Бариллу и Лейфати. Те не осмелились протестовать).