Ольга Голотвина - Два талисмана

— А то!.. Она такая! — вздохнул Мирвик.

Он без спроса взял из рук художницы дощечку, повернул к себе, чтобы рассмотреть получше.

Внезапно глаза его округлились.

— Авита… — сказал он хрипло (от волнения забыв назвать художницу госпожой или барышней). — Авита, я дурень! Ведь я же где-то видел…

Он бесцеремонно выхватил у нее палочку и резко провел по воску кривую линию — глубокую, до самого дерева. Затем положил дощечку и палочку на скамью рядом с ошеломленной художницей, помедлил, размышляя. Авита молчала, не мешая ему вспоминать. На испорченную картинку она скосила глаза, но ничего не поняла.

Мирвик поднялся на ноги.

— Да! — выдохнул он с отчаянием. — Давно бы мне, дураку, вспомнить… Она в беде, выручать надо!

И кинулся к воротам.

Его поведение было загадкой для Авиты, но главное она поняла: Мирвик догадался, где скрывается Милеста, и считает, что ей грозит опасность.

Авита вскочила со скамьи и, забыв про «подвернутую ногу», побежала следом за парнем.

— Я рад услужить господину. Я приказал слугам смотреть в оба глаза: не увидят ли чего-нибудь странного…

Эххи, управитель Наррабанских Хором, горел желанием угодить знатному «крабу». Прямо из кожи лез, чтобы молодой Спрут убедился: и сам Эххи, и слуги его непричастны к убийству Верши-дэра.

— Это похвально, — отозвался Ларш довольно вяло. Допросы гостей его вымотали, и он предоставил Джанхашару беседовать со слугами. Он понимал, что как раз слуги и могли знать что-то важное. Но сейчас его ум был занят пропажей волшебного перстня. Убийство отодвинулось на второй план. Ларш успокоил свою совесть тем, что сказал себе: «Джанхашар опытнее меня, он толковее разберется со слугами».

— Но получилось так, господин мой, что я сам заметил странное поведение двоих гостей, — продолжил Эххи. — Вот здесь, на скамейке.

Он почтительно распахнул дверь перед собравшимся уходить Спрутом и вышел вслед за ним на крыльцо.

— Вот на этой скамейке, — указал он с поклоном.

Ларш без всякой приязни глянул на резные львиные морды.

— Ну, что здесь происходило? И что за гости?

— Художница, мой господин. Та барышня, что рисовала портреты гостей. И придворный.

— Придворный?!

Ларш вытаращил глаза. Он даже об усталости забыл — так ужаснула его невероятная мысль: в столице уже успели узнать о пропаже перстня! И теперь король ухитрился прислать сюда одного из своих приближенных! Кто знает, чего можно ожидать от Истинных Магов из королевской свиты?

— Придворный, — повторил Эххи, не понимая, что так удивило Спрута. — Тот, что разговаривал с королевой. Спрашивал, отчего она такая грустная.

— Ах, актер… — с облегчением отозвался Спрут.

— Я видел их через окно, — продолжал Эххи, — но не слышал, что они говорят. Барышня достала свою дощечку и начала рисовать. Затем показала рисунок придворному… прошу господина простить меня — актеру. Тот переменился в лице, выхватил у нее из рук палочку и что-то на дощечке дорисовал. А потом положил дощечку на скамейку, вскочил — и бежать! А барышня — за ним бегом, даже свою дощечку не взяла. Так до сих пор и лежит.

«Надеюсь, Мирвик ничего у Авиты не украл, — усмехнулся про себя Ларш. — Почему она за ним гналась?»

На скамье, к которой свернули оба собеседника, действительно лежала восковая дощечка. Заостренная палочка, скатившись с сиденья, лежала на песке.

— Надо вернуть барышне ее вещи, — сказал Ларш.

Эххи поспешно нагнулся, поднял палочку, взял со скамьи дощечку, подал все это господину.

Ларш бросил беглый взгляд на рисунок. Вздрогнул. Перевел глаза на Эххи, словно управитель мог что-то объяснить. И снова — на рисунок.

На восковой дощечке парила, летела Милеста. Облако волос, веселый взмах крыла — вроде бы крюк ни при чем, девушка сама порхает.

Но красивый рисунок испорчен кривой линией, вроде неровного овала, которым была обведена левая ножка актрисы.

Что все это значит? Авита и Мирвик беседовали о Милесте? Может, они знают, где прячется воровка?

Обязательно надо потолковать с обоими. Авиту он найдет в гостинице, Мирвика — в театре…

Но тут мысли о рисунке вылетели из головы, потому что дверь хлопнула, с крыльца сбежал слуга, серый от волнения, и что-то затараторил по-наррабански.

Управитель охнул и взволнованно перевел:

— Хумсарец Шерх совершил йорлахо!

— Что-что? — переспросил Ларш.

— В твоем языке, господин, нет такого слова. Человек своей рукой убивает себя.

— Как это — убивает себя? — не понял Спрут. — Как можно себя-то убить?

Слуга опять зачастил по-наррабански. Эххи взволнованно переводил:

— Шерх перерезал себе горло. Его последними словами были: «Я не сумел сдержать клятву».

Ларш закрыл глаза. Эта чудовищная, жуткая нелепость — человек, сам лишивший себя жизни! — окончательно подкосила молодого человека. Гибель Верши-дэра… позор, грозящий Клану Спрута… опасность, угрожающая городу от неведомых злодеев… а теперь еще это немыслимое йорлахо!

Рядом звучал печальный, почему-то виноватый голос Эххи:

— Когда луч великого светила изволил путешествовать по верховьям реки Тхрек, он застал свершение диким племенем древнего обряда. Племя ежегодно приносило в жертву лучшего из своих юношей, самого отважного, сильного и умного, в жертву пещерному чудовищу, чтобы оно не вышло на свет и не пожрало племя. В том году жертвой должен был стать Шерх. Верши-дэр приказал своим слугам развести у входа в пещеру костры. Дым выгнал наружу неведомых тварей. Люди вельможи встретили их градом стрел, твари повернули прочь и исчезли в скальных трещинах. Тогда Верши-дэр приказал завалить камнями вход в пещеру. Вождь склонился перед вельможей и признал его новым богом племени. А Шерх сам назвал себя невольником своего спасителя. И поклялся сменой дня и ночи, что не даст смерти тронуть господина, пока сам он жив. А если он переживет своего хозяина, то пусть в ином мире голодный дух пещерного чудовища вечно терзает душу Шерха. И теперь он поспешил догнать своего господина, чтобы шаг в шаг следовать за ним на иной охоте в ином мире…

Ларш опустился на скамейку. Ему хотелось успокоиться, собраться с мыслями. Но больше всего хотелось открыть глаза в собственной постели и понять, что вся эта череда тягостных нелепостей ему попросту приснилась.

Утро тридцать четвертого дня Звездопадного месяца

— Какой же я слепой дурак! Та спящая циркачка, про которую нам сказали, что она пьяна… лицо было укрыто, но туфелька, туфелька… Как же я не узнал эту бабочку на мыске?

Мирвик и Авита уже не бежали, просто шли быстрым шагом.

— А потом, когда я подметал сцену, — продолжал казнить себя парень, — я соображал: кто же мог так на ней наследить? Вспоминал, кто какую обувь носит… Подумал я тогда про эти туфли с бабочкой! Еще бы мне про цирк подумать!