Павел Буркин - Сила Мира

Да и внешне мои чары неприглядны: разведенное на крепостной стене колдовское пламя лижет походный котелок несветящими лиловыми языками. А в самом котелке булькает гнусное студенистое варево, слабо светящееся во мраке ядовито-зеленым. От него волнами расходился трупный смрад, тяжкий могильный холод и темный, иррациональный ужас. Такой, от которого сильные духом седеют в одну ночь, а слабые — сходят с ума или просто умирают на месте. Здесь, в Эрхавене, магия Исмины глушит эманации обряда. Горожане заплатят за спасение лишь ночью кошмаров, жестокой головной болью, тошнотой и слабостью поутру.

То, что булькает в котелке, больнее всего ранит меня самого. Меня терзает боль, какую не способен вызвать ни один, даже самый усердный палач (если, конечно, не Палач Лиангхара), и одновременно точно такой же ужас, который испытывали бы в другом месте горожане. Но меня не защищает Исмина, и древний, первобытный, иррациональный кошмар, разбуженный заклятием, наваливается сугубо и трегубо….

Я становлюсь каждым замученным жрецами Лиангхара за долгую историю Империи Атаргов. Оказываюсь пятнадцатилетней девственницей, растянутой на окровавленном алтаре, кожу которой уже холодит лезвие жертвенного ножа, и ее обезумевшей от пытки матерью, подвешенной на дыбе. Превращаюсь в исходящего криком на раскаленной решетке ребенка — и в провалившего задание Слугу Лиангхара, которого на неделю отдали во власть Лиангхарову Огню. Это меня, юную танцовщицу Храма, «восходящую звезду кантхи», два века назад опустили в кипяток, защитив заклятием от преждевременной смерти, но не от боли. Ей пришлось терпеть это почти двое суток… Ее швыряли в клетку с какими-то кошмарными тварями, будто слепленными из липкого синеватого студня. Они сжирают жертву, но сначала насилуют…

И, конечно, я становлюсь теми, кто пал от моих рук — например, незабвенным Палачом Иеронимом…

Почти сразу я понимаю, что переоценил свои силы. Багровая пелена боли и ужаса захлестывает, сметая выстроенные разумом преграды. Я стремительно забываю, кто я и для чего окунулся в ад. Интересно, как подобное переносит сам Мелхиседек или незабвенный Иероним?

Это была бы моя последняя мысль, если б не нежданная поддержка.

— Не сдавайся! Держись! — раздается звонкий голос. Он принадлежит молодому, но уже привыкшему командовать, перекрикивать грохот канонады, мужчине. Из багровой мглы выступает его обладатель — высокий, безупречно красивый черноволосый парень, которому нельзя дать больше двадцати пяти. Но в нем угадывается огромная внутренняя сила — неужели это… Впрочем, я же помог спасти его город и Храм…

— Доблестный Аргелеб, спаси нас, — шепчу богу-воину, захлебываясь кровью.

— Ничего себе, — присвистывает парень, взъерошив пятерней иссиня-черные волосы. — С чего ты так решил?

Только тут я соображаю, что на книжных миниатюрах и фресках в их Храмах Аргелеб совсем другой. Аргелеба изображают огромным, мускулистым бородатым мужчиной лет тридцати пяти, а если статуэтки раскрашивают — рыжебородым, голубоглазым и светлокожим, будто норт или ствангарец. Зато парень здорово напоминает одного человека. Внезапно, как пушечный выстрел в ночи, до меня доходит, что я говорю с Бонаром. Но не Элриком, а… тем самым, из-за кого год назад сорвалась высадка десанта. Раймон Бонар собственной персоной.

— Ты… Так ты жив? — ошеломленно спрашиваю я. Невероятно… Наши агенты в Эрхавене видели его обгорелое, изуродованное, прибитое морем к берегу тело на погребальном костре!

— Смотря что понимать под словом «жизнь», — усмехается Раймон. — Ты вот сейчас живешь? А я так живу с той поры, когда для остальных умер на «Бекинне». Богиня приняла бы меня в Весенние Сады, но я отказался.

— Почему? — задаю один из самых глупых в жизни вопросов. Расскажи я Мелху, о чем говорил со злейшим (и вроде бы уже мертвым) врагом Марлинны — ведь хохотал бы король-батюшка до слез…

— Я слишком любил Эрхавен, Храм и жену, чтобы согласиться на это. Кроме того… Там ведь делать нечего — сиди с занудными праведниками и попивай нектар. Да еще теперь, когда такое творится… Так и повис между Миром мертвых и Миром живых… Но кого любил тогда, я люблю по-прежнему и ни в чем не раскаиваюсь. А ты, хоть и используешь магию Лиангхара, защищаешь их. Мне это важнее…

Если уж умирать, думаю я — то только так. Не обезумевшим животным, готовым ползать на брюхе, предавать и продавать за быструю смерть, а уйти, до конца не сдавшись палачам и даже своей смертью помочь тем, кто остался на воле и сражается. Когда-то этого не понял Палач Иероним, и потому не победил, не стал избранным.

— Но как ты такое вынес? — вот так провисеть год — не шутка даже для Палача. А уж для какого-то там Бонара-младшего…

— Потому и вынес, что был нужен и городу, и Храму, и жене. Именно здесь. И был слишком гордым, чтобы признать правоту этих праведников, которые уже привыкли ничего не делать. Теперь это неважно. Слушай внимательно, у нас мало времени, а я итак ждал год. Я тебя заменю…

— Что значит «заменишь»? — говорю, внутренне холодея.

— Ты воспользовался запретными чарами, теперь тебя не сможет спасти и твой Владыка. Твоя душа сольется с Ним, или же, как я, будешь вечно болтаться тут, страдая от боли. Но если я сольюсь с Ним вместо тебя, Он тебя отпустит.

— Я не могу освободиться такой ценой! — Еще год назад я бы не задумываясь согласился, а теперь… Теперь стал другим я сам.

— Можешь, — жестко говорит Раймон — неудивительно, все-таки два года был капитаном на фрегате, умеет командовать. — Если я пожертвовал жизнью ради тех, кого люблю, с остальным расстанусь без проблем. Твое дело — в Мирфэйне, Палач. Сбереги город, Храм, мою жену и нашего сына. И еще сохрани того парня, которого Храм Исмины послал в отряде, отправляющемся на Север. Я пока не могу понять, что он сможет, но если мои предположения верны… Когда будет рассыпаться прахом все, что мне дорого, он сможет спасти и возродить. Он должен дожить до главного боя.

— А что тты знаешь о тех, кто вторгся в Мир?

— Только то, что они одинаково грозят всем. И вашему Владыке, который, похоже, и приказал тебе спасать Храмы. И благой богине… И Лаэю… Всем-всем. В Храмах умные люди начинают кое-что понимать, но им известно не больше, чем мне. Ищи сам, не доверяй общеизвестному. И ищи тех, кто поймет и не струсит. В конце концов, не так уж важны Храмы. Важен Мир. Мир должен жить.

Слова Раймона обжигают, как кнутом. Когда-то я был не в восторге от храмовых порядков. Более того, теперь я убежден, что безудержная погоня за золотом, возведенной в закон вероломство и неистовая жестокость служителей Владыки повинны в сегодняшних бедах. Мелх и прочие говорят, что служат Владыке, но эти слова для них — не более чем прикрытие сговора с Силой, изначально чуждой Миру. И мне говорят, что Храмы (и мой тоже) могут пропадать пропадом, лишь бы я, такой хороший, уцелел. Что это, если не предложение спасать шкуру ценой предательства?