Олег Кулаков - Найденыш

— Это какой же?

— Сейчас во дворце будем. Глазом моргнуть не успеешь, — сказал маг и взял меня за руку. — Хоть и сметлив ты, парень, и дар у тебя редкий, но тебе даже невдомек чего ты можешь, а чего нет. Попробуй представить свою комнату во дворце.

— А чего ее представлять? — не понял я. — Я ее и так помню.

— И хорошо, что помнишь, — сказал Зимородок. — Попробуй увидеть ее в уме. Можешь глаза закрыть — это помогает.

— Лады. — Я зажмурился, как он советовал. Но мне было нетрудно: моя комната во дворце встала передо мной как наяву.

— Так… так… — негромко бормотал Зимородок, зачем-то положив ладонь мне на затылок. — Хорошо. А теперь, Даль…

Я почувствовал в затылке тупую давящую тяжесть, но лишь на мгновение, а затем стало легко-легко…

— Понял? — весело спросил маг.

— Да, — шепотом ответил я. — Понял…

— Ну, тогда пошли.

— Ну-ка, полей мне на спину, — просит Ожерелье и наклоняется над лоханью.

Я, зачерпывая полный ковш, и выплескиваю его на голую спину капитана. Он крякает, коже у него на спине покрывается пупырышками.

— Давай. Лей. Не зевай.

Я черпаю из ведра и лью, пока ковш не начинает скрести о днище. Тогда я отставляю ковш, подхватываю ведерко и лью прямо из него. Ожерелье довольно кряхтит. Он разгибается и берет поданный мной рушник. И я вижу, что передо мной не Ожерелье, а Зимородок… Я изумленно оглядываюсь. Кто-то приближается ко мне, ступая по палубе «Касатки». Из-за мачты выходит какая-то баба в травяном сарафане. Я удивляюсь: баба на судне! Она подходит ближе, и я вижу, что у бабы голова не человечья, а кошачья с ярко-зелеными раскосыми глазами.

Кошачья голова раскрывает пасть и говорит голосом Три Ножа:

— Эх, мать их ящерица…

Я удивляюсь: чья мать? И просыпаюсь.

Комната во дворце высокородного смотрит на меня обитыми тканью стенами. Блестит, пуская дрожащие зайчики, колокольчик на шестиногом столе-пауке. С кресла свисает рукав рубахи. Я откинул одеяло и слез с кровати. Деревянные половицы приятно холодили босые ступни, а в светлых проплешинах на полу, куда падали солнечные лучи из окон, дерево было теплым. Натягивая рубаху, я бубнил под нос песню. Люблю я ее. Смешная она и куплет у нее один смачней другого. Сын Моря сочинил ее, по прозвищу Паленый. Дар гусляра имел и виршеплета. Эту песню любил Ожерелье напевать. Вчерашняя встреча с Баюницей скорее сном казалась, чем то, что по ночам мне Морок посылает. Но не сон это был. Не сон. И с Зимородком мы, считай, до зори проговорили. Многое он мне сказал, и я даже не знаю как с этим смириться. Как уложить в башке, что я — уже не совсем я? От одного этого в уме такая заварушка начинается. Многое, поведал Зимородок, мое беспамятство во мне наворошило: из-за него дар мой в магии очутился как бы в шорах; кое-что осталось, а многое беспамятство за семь замков заперло. Зимородок объяснил мне, что с шорами беспамятства он бы справился, только время на это потратить надо было — пока же плыли и на острове магу было недосуг. А когда я Изделие разбудил, то оно во мне таких узлов навязало, что он и не знал с какого бока ко мне подступиться, потому как магия Исполинов, ну и Баюнов тоже, иная, не людская, и они, светлые маги, о ней мало ведают — почитай, ни хрена и не знают. Баюница же сделала так, что Изделие меня в покое оставило, но сам я через пять годков никакого покоя знать не буду: потянет меня к Изделию неудержимо. А ежели к тому времени я в магии не поднаторею, то худо будет. Я спрашивал: почему? Зимородок мне ответил, что и рад бы объяснить, да я ни шиша не пойму. Пока… Я не поверил. Он стал объяснять. Я ни фига не понял. А, мать его ящерица…

Махнув рукавом, я сбил со столика колокольчик. Отчаянно трезвоня, он покатился по полу. Вот, незадача: я хотел улизнуть куда-нибудь в тихий уголок и посидеть там, никого не видя. Я поднял упавший колокольчик и в сердцах грохнул им об столешницу. Колокольчик горестно тренькнул и умолк. А я увидел, что на столике лежит мой нож. И страшно обрадовался. После того как я себя порешить хотел, я даже не искал его — все у меня из башки повылетало. Вот, спасибо, Зимородок… Я взял нож со столика и вложил его в ножны, потом, подумав, снял ножны с предплечья и повесил их на пояс. Буду так носить.

В комнату вошел слуга с тазом, кувшином и рушником через локоть. Умываться принес. Я потянул только что надетую рубаху через голову. Когда я ополоснулся, он подал мне рушник и, следя выцветшими рыбьими глазками за тем, как я вытираюсь, сказал:

— Высокородный Ставр просил молодого господаря прийти к нему, как позавтракает.

Фу ты, ну ты… Слуга и раньше меня молодым господарем звал, но так сквозь зубы — видать, велено было — вот и звал. Это для себя я — сын моря, а для него я — пират, пусть и малец, и место мне на плахе, а не во дворце хозяйском. А сейчас он как-то по-другому меня величает: прежней ледяной стыни в голосе нет. Как, бишь, его зовут, слугу-то? Вспомнил… Булита.

— Куда прийти? — спросил я. — В библиотеку?

— Высокородный Ставр будет ожидать у загона с Ладным.

— Пожрать бы чего, Булита, — сказал я.

Слуга поджал губы, отчего вокруг рта на рыхлом тесте его лица обозначилась складка и сказал, забирая барахло, в том числе и мою рубаху:

— Я принесу одежду. Завтрак подадут в малую трапезную.

Набив брюхо, я вылез из-за стола и, скатившись по ступеням крыльца, пересек задний двор, направляясь мимо конюшни к загону с огневиком. Дворня на меня пялилась, разве что пальцем не тыкала. И чего они все? С ума посходили? Когда я только-только тут появился, тоже зенками ели, но я тогда им внове был. Девка из кухонных передо мной, ойкнув, корзину с персиками уронила. Половину поразбивала, дура. Я мимо нее прошел, а она в моей спине взглядом дыры сверлит. Я стал переставлять ноги быстрее и вздохнул с облегчением, когда двор остался позади. А у конюшни я наткнулся на Малкута, который взмыленный перся с двумя седлами на загривке.

— Ух, ты, — сказал он, сбросил седла наземь и сел сверху. Я хотел обойти его и двинуть дальше, но конюх замахал руками: — Погоди. Нет его там. Не пришел еще.

Я поморщился: Малкут врал. Высокородный уже был у загона, поджидал меня. Но я остановился — все-таки мы с Малкутом были по-простецки, — и спросил:

— Чего брешешь?

— А ты чего брехал? — Малкут не смутился. — Не маг я, не маг… — Конюх скорчил обиженную рожу. — Брехал.

— Значит, надо было, — отрезал я.

— Эх, ты… — протянул Малкут. — А надо мной вся конюшня смеется. Я-то распинался…

Мне стало его жаль.

— Слушай, Малкут, хочешь я тебе свой браслет отдам, — сказал я. — Сына Моря. На нем имя мое вытравлено.

Конюх вмиг согнал обиду с лица и прищелкнул языком:

— Ух, ты! Только ты его мне при всех дай, а то не поверят.