Саманта Хант - Изобретая все на свете

Я знаю, что эта теория верна. Огонь ждал, годами плавая в эфире моей лаборатории, смешиваясь с мыслями, решая, загораться или нет. Возможно, он украл идею у Роберта в тот вечер, когда, засидевшись у меня допоздна, он рассказывал, как в молодости всю ночь просидел на опоре моста, глядя, как Великий Пожар уничтожает Чикаго. Я тогда приставал к Роберту, требуя все новых подробностей. Какого цвета такой огромный пожар, как он звучит, как ощущается. Быть может, моя лаборатория подслушивала.

Думаю, я мог учуять идею огня, но как я мог заранее планировать, если поток идей уже бомбардировал меня? Я каждый день должен был решать, какое изобретение изобрести, а какие оставить на потом. Мне следовало слушать. Огонь сказал: «да». Возможно, 13 марта 1895-го, в половину третьего ночи. Что-то либо случается, либо не случается, но обе возможности существуют. Катарина. Огонь. Вся «Электрическая компания Теслы» погибла из-за пожара. Пламя перекинулось с шестого этажа на четвертый: такое жаркое, что плавился металл, растекались инструменты, лопались кирпичи, и ничего не осталось, все изобретения погибли. Страховки не было. Ничего, кроме потока идей, которые, после гибели лаборатории, натыкались на «нет, нет, нет». Я целыми днями бродил по улицам, пока здание дотлевало. Я не спал больше семидесяти часов, пока оно горело. Катарина с Робертом метались по Нью-Йорку, разыскивая меня. На каком-то перекрестке мы разошлись, а может, нет. «Может быть, — думал я, — я стал невидимкой, невидимым синим пламенем, которое никто не может увидеть».

И все. Первая история продолжается с того места, на котором оборвалась. Луиза пролистывает рукопись, но не находит больше ни одного упоминания о том пожаре, ни одного столь открытого признания любви к Катарине. Она оборачивается к двери и, убедившись, что она плотно закрыта, читает дальше.

Толпа рассеивается, оставив меня наедине с моим изобретением перед стеной спин, отступающей, как волна отлива. Конечно, находятся несколько исключений, среди них кучка журналистов и два человека, которых я ждал.

— Кати! Роберт!

С первой встречи между нами троими создалась близость, похожая на дружбу, только корни ее лежат много глубже, и поддерживает ее общая склонность к неторопливым беседам: искусство, общество, оккультизм, наука, любовь, поэзия. Это не подлежало сомнениям. Мы принадлежали друг другу.

— Мы все видели, — говорит Роберт. — И, честно говоря, английский язык недостаточно богат, чтобы выразить мой восторг.

— О, милый Ник, — говорит Катарина, крепко сжимая ладони.

Кончики моих ушей наливаются краской.

— У нас много вопросов, — говорит Роберт, — но, прежде всего, в какое время можно затащить тебя к нам на ужин? Сейчас?

Я разглядываю расходящихся зрителей.

— Да, — говорю я. На данный момент я определенно сыт изобретательством. — Сейчас самое время. Я к вам приду.

Ландшафт за окном моего экипажа дрожит и подскакивает. Я прижимаюсь лицом к треугольной раме заднего стекла. Там, где недавно были фермы, идет стройка. Строительные блоки, каждый размером с гроб, поднимают на место усилиями лошадей под крики каменщиков. Множество высоченных, двадцати- и тридцатиэтажных отелей и муниципальных зданий вырастают среди кукурузных полей и грядок с бобами как сорные ромашки. Но еще чаще попадаются пустыри, участки, не попавшие в планы застройки Нью-Йорка, заплатки, не замеченные топографами и прогрессом. Я проезжаю узкую полоску поля, заросшего пожелтевшей травой, сухими, обломанными колосками. Тропинка ведет через узкий двор — наверно, ее протоптали собаки, дети или беглые преступники. Я улыбаюсь этой мысли. Куда ведет тропинка? Налево груда неиспользованных строительных материалов, среди них двери и несколько окон, брошенных на произвол стихий. Теперь там, разумеется, поселились местные грызуны и полевки. Разрезая этот голый курган на неравные части тянется разваленная изгородь из камня и обломков рельс — странная археологическая находка в этой пустыне: она говорит о том, что некогда был человек, не пожалевший сил на то, чтобы разгородить ставшие теперь призрачными владения.

Неожиданно я замечаю в поле золото — идею. Моя карета вот-вот оставит ее позади. А он здесь. Долгий свет.

— Остановите, пожалуйста. Я здесь сойду.

Я на четыре часа опаздываю к ужину. Я тихонько стучусь, и слуга проводит меня в гостиную, где Роберт сидит в обитом телячьей кожей кресле, вычитывая гранки для следующего выпуска «Века».

— Да? — отзывается Роберт.

— Привет!

— Ник?

Роберт встает. Глаза у него совсем красные. Я задумываюсь, сколько же сейчас времени.

— Прости нас. Мы поели, не дождавшись тебя, и, боюсь, Кати уже в постели, — говорит Роберт.

Я ничего не говорю. Я успел узнать, что тот, кто имеет дело с дружбой, должен иметь дело с реальностью. Я для этого не гожусь, вот я и стою перед ним. Если он врежет мне от всей души в челюсть, я, может быть, смогу встретиться с ним взглядом. Мы стоим молча.

В доме Катарины и Роберта ни в чем нет недостатка: толстые восточные ковры, пианино и клавесин, перила из черного дерева, лилии хрустальных канделябров, слуги в ливреях, несколько шкафчиков с напитками, тепло поблескивающими из-за дверцы, и сейф с драгоценностями. На полочке над каждым камином светятся рубиновым светом здоровенные лампы «Молния». Джонсоны не богаты. Просто они так живут.

— Извини, — наконец выдавливаю я.

— Не за что. Этот вечер был важен. Ты был звездой и, конечно, был занят.

— Роберт, — говорю я и не знаю, что еще сказать. Я гляжу на него сквозь линзы, которые на глазах становятся все толще, как будто он уходит в темноту. Сколько раз я еще не приду, когда обещал, подведу их? — Я не должен был приходить так поздно.

— Не дури. Тебе здесь рады в любое время, днем и ночью. Ты — наш добрый дух, иногда осязаемый, порой бестелесный, но твое присутствие ощутимо всегда.

— Уже поздно, — говорю я. — Ты устал.

Я поворачиваюсь к двери. Мы с Робертом выходим в переднюю. Он не возражает. Он обижен. Катарина обижена, и я за это в ответе. Из прихожей я смотрю на лестницу, на площадку наверху, откуда, наверное, дверь ведет в ее комнату. Роберт наблюдает за мной. Я больше не приду.

Он продолжает наблюдать за мной, и тогда между нами происходит что-то странное. Вместо того чтобы вышвырнуть меня за дверь, как и следовало бы поступить, он упирается руками в бока, отводя назад пиджак и жилет, как собственную кожу и ребра. Роберт открывает себя.

— Мы сняли на месяц дом. На июнь. Это на Лонг-Айленде, Ист-Хэмптон. Мы пропадем, если на целый месяц останемся без тебя. Но ведь этого не произойдёт?

Его полотняная рубаха прикрывает сердце — но не от моих глаз. Поток жизни, распахнутая грудь — и в этот момент я понимаю, что мне никогда не познать такого огромного великодушия.