Саманта Хант - Изобретая все на свете

— Хуу-ху! Хуу-ху!

Ее появление открывает дверь, впуская свет, и я снова стою на сухой земле Брайант-парка. Она здесь. Я глубоко вздыхаю. В парке мир и тишина. Она опускается на голову Гете, который стоит здесь в бронзе и, кажется, не возражает против прикосновения Ее легких лапок.

Мы одни. Язык у меня связан, я не знаю, как начать. Сердце горит огнем.

— Я ждал тебя в отеле, — говорю я.

Она не отвечает, но поглядывает на меня оранжевым глазком, глазком, который помнит меня еще без седины, помнит время, когда я тоже был красив. Наши встречи начинаются по-разному. Бывает, я Ее не слышу. Она похожа на светлую мысль, когда сидит на макушке у Гете. Грудка у Нее вздувается с каждым вдохом. От волнения мне трудно разобрать, что она говорит.

— Может, хочешь арахиса? — спрашиваю я, вынимая из кармана пакетик. Я осторожно рассыпаю орехи перед пьедесталом статуи и снова сажусь.

Она здесь. Все у меня будет хорошо. Воздух полон Ее восторгом. Все в порядке, даже когда замечаю, что вопрос украдкой выбрался из кустов и уселся рядом со мной на скамью. Теперь в нем нет угрозы — просто назойливый сосед, к которому я давно привык. Я заставляю свои мысли умолкнуть и тогда слышу ее.

— Нико, кто это с тобой? — спрашивает Она.

Я оборачиваюсь к нему. Вопрос занял все свободное место на скамейке и теснит меня, прижимаясь к моему бедру. Вопрос представляется сам.

— Если патенты принадлежат Николе Тесле, почему заслугу изобретения радио приписали Маркони?

— Хм-м, — отвечает Она. — В самом деле, хороший вопрос.

Она расправляет крылья, перелетает через голову Гете, через кончик его здоровенного носа, вниз и опускается туда, где я приготовил для Нее скромный ужин. Она приступает к еде, аккуратно расклевывая один орешек. Она поднимает головку. Воплощение точности.

— На этот вопрос есть много ответов, но что думаешь ты, Нико?

Рядом с ней ответ дается просто.

— Должно быть, это потому, что я это допустил, — говорю я наконец в Ее присутствии, сумев взглянуть правде в глаза. — В то время я не мог тратить месяцы и годы на разработку идеи, о которой я уже знал, что она будет работать. Мне нужно было поразмыслить над другими проектами.

— Да, размышлять ты всегда умел, — говорит Она. — А вот довести идею до ума — для тебя камень преткновения. А мир требует доказательства гениальных изобретений. Думаю, тебе это известно.

Она расхаживает по основанию пьедестала. Я замечаю в Ее походке легкую заминку.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю я.

— Нормально. — Она оборачивается ко мне, пристально смотрит и меняет тему: — Но есть еще вопрос о деньгах.

— Да. Я никогда не хотел верить, что изобретение требует денег, но в последнее время обнаружил, что хорошие идеи не приносят дохода.

Она улыбается моим словам.

— Ты уже семьдесят раз мог бы разбогатеть, — напоминает Она.

— Да, — соглашаюсь я, — это верно.

— Ты предпочел свободу. «Я не потерплю вмешательства каких-то там экспертов», [3] Цитата из интервью Н. Теслы, опубликованного «Нью-Йорк таймс» 8 января 1943 года. — Примеч. авт. — говорил ты.

Теперь мой черед улыбнуться.

— И в самом деле. — Я нагибаюсь к Ней. — Кто может владеть невидимыми волнами, идущими по воздуху?

— Верно, а все же каким-то образом люди то и дело становятся хозяевами неосязаемых вещей.

— Которые принадлежат нам всем! Никому! Маркони, — я сплевываю, чтобы напомнить Ей, — всегда был изобретателем вдвое хуже меня.

Она ерошит перышки и смотрит на меня, не мигая. Я втягиваю голову в плечи, чтобы замять последние слова, грубый промах.

— Маркони, — напоминает Она, — уже шесть лет как умер.

Она уставилась на меня пустым взглядом, и я стараюсь, ради Нее, вообразить Маркони в ситуации, где он проявляет благородство. Ласкает детей или заботится о престарелых родителях. Пытаюсь представить, как Маркони останавливается полюбоваться цветущим полем лилового мышиного горошка. Маркони нагибается, вдыхает аромат, улыбается, но все равно в его левой руке мне видится белый шарф, развевающийся на ветру как знамя победы.

— Прошу тебя, — наконец заговаривает Она, — не будем вспоминать об этой старой истории, милый.

Ее глаза по-прежнему не мигают. Она говорит со мной, и Ее слова как гром, как молния, испепеляющая мои горькие мысли о Маркони.

Брайант-парк похож на сон. Мы одни, вопрос ускользнул прочь от своих ответов. Она заканчивает свой ужин, а я тем временем наблюдаю, как в остывающем воздухе становится заметным пар дыхания.

— Холодает, — говорю я Ей.

— Да.

— Может, ты переберешься в отель? Я могу устроить для тебя на подоконнике отдельную коробку. Там будет теплее. Завтра Новый Год.

Она обдумывает предложение. Она мало похожа на других птиц, толкущихся у меня на подоконнике.

— Пожалуйста. Я беспокоюсь.

— Хм-м.

Она задумалась.

— Возвращайся со мной в отель.

— Прошу прощения? — произносит низкий мужской голос. Голос явно принадлежит не Ей.

Я поднимаю глаза. Передо мной усталый полицейский. Голова у него почти такой же величины, как у бронзового Гете. Плечи втрое шире моих. В руках у него тяжелая дубинка ночного патрульного. Не увидев поблизости других людей, он, как видно, решил, что я обращаюсь к нему. Эта мысль смешит меня.

Любой проходящий мимо человек решил бы, что я, сидя один в пустынном парке, разговариваю сам с собой. Вот что мешает мне иметь дело с большинством людей. Их слух и зрение, да и все их чувства настроены принимать информацию в очень узком диапазоне частот. Я, как могу, собираюсь с духом.

— Глаза в глаза тебе сейчас не я ль гляжу проникновенно, и не присутствие ль вселенной незримо явно возле нас? [4] Гете И. В. Фауст. Перевод Б. Пастернака.

— Бога ради, о чем это вы? — спрашивает полицейский.

— Гете, — поясняю я, кивая на статую за его плечом.

— Двигай-ка домой, старикан. Поздно уже и холодно. Ты здесь до смерти простудишься.

Старикан! Она все еще сидит на углу пьедестала бюста. Голову отлил Карл Фишер в 1832 году, затем она какое-то время находилась в Гете-клубе, здесь, в Нью-Йорке, а потом они передали ее в музей искусств Метрополитен. Музею она была ни к чему, потому он несколько лет назад «пожертвовал» ее Брайант-парку. Голову Гете гоняли с места на место почти столько же, сколько меня.

— Я-то знаю, каково тебе, — обращаюсь я к голове.

Гете молчит.

— Давай, старина, — говорит полисмен, нагибаясь, чтобы ухватить меня за локоть.

Кажется, меня выпроваживают из Брайант-парка.

— Этот шут понятия не имеет, кто я такой, — говорю я ей. — Он принимает меня за бродягу.

Она присматривается ко мне, словно мерку снимает. Она одна все видит сквозь наслоения прожитых лет. Она гордится мной.