Саманта Хант - Изобретая все на свете

Это нелепо, и Луиза не так глупа, чтоб этого не понимать. В свои двадцать четыре года она считает себя вполне искушенной особой во всех остальных отношениях. Остроумная молодая обитательница мегаполиса, прямодушная, скептичная и мудрая, с отчаянной слабостью к кошмарным историям, которые передают по радио. Она знает, что скрип двери — вовсе не скрип двери, а просто кто-то на студии старательно водит хлопковой нитью по резинке. И все равно каждый вечер пугается. До мурашек по коже. До озноба. И куда улетает ее здравый смысл — в окно и на улицу, теряется среди городского шума и огней Нью-Йорка.

Эти страхи — досадный побочный эффект любви Луизы к радио. Началось все просто. Маленькой девочкой она спросила отца, каким образом столько людей, столько голосов помещаются в таком маленьком ящичке.

— Думаю, нам нужно потолковать, — сказал отец и провел ее на кухню, где совершались самые серьезные семейные дела. Там, за столом, он стал объяснять, а Луиза слушала, разинув рот, потому что объяснение Уолтера вместо того, чтобы рассеять тайну, заменило ее другой, еще более загадочной. Миниатюрные актеры, втиснутые в радио — это было нелепо, но понятно. Волшебные волны, путешествующие вокруг Земли, неся с собой скрытые звуки и тайные послания, ожидающие, пока их расшифруют в комнате Луизы? Это была настоящая тайна.

И Луиза в детстве проводила часы перед панелью настройки, всматриваясь в воздух и стараясь разглядеть в нем эти неуловимые волны. Она ни разу ничего не увидела, но эти часы у приемника переросли в нечто — в приверженность к радиопостановкам. Ужасы, любовные истории или приключенческие сериалы — все равно. Луиза любила все.

Уолтер часто ее поддразнивал.

— Моя радиодочка, — смеялся он, и не потому что сам не любил хороших историй — любил. Но просто он предпочитал находить их в книгах или в собственной памяти. Так было до 30 октября 1938 года, до того самого вечера, когда сам Уолтер поддался чарам радио.

Леди и джентльмены, я должен сделать важное сообщение. Как ни трудно в это поверить, наблюдения ученых и свидетельство наших собственных глаз ведут к неизбежному заключению, что эти странные существа, опустившиеся сегодня на поля Джерси — авангард армии вторжения с планеты Марс.

Уолтер отложил книгу. Марсиане, по-видимому, двигались на Нью-Йорк.

— Может, мы сумеем добраться до вокзала, — сказала Луиза, — а оттуда уедем на север.

Уолтер в изумлении уставился на дочь:

— Бежать?

— Да? — вопросительно отозвалась она.

Кажется, у него были другие планы.

— И лишиться возможности увидеть, наверно, самое удивительное зрелище на нашем веку? Лу, это ведь пришельцы из космоса!

— Но, папа, — настаивала она, — сообщили, что они мечут огнем в мирных жителей.

— Милая, — отозвался он, явно разочарованный в ней, — возможно, по их обычаям принято метать огонь вместо «Здравствуйте». Ты меня удивляешь. — Он поднял одну бровь, прежде чем изложить ей свой план. — Собери самую теплую одежду. Мы сегодня заночуем на крыше.

Уолтер обладал потрясающим талантом убеждать людей, и в первую очередь свою дочь, одним только взглядом. Когда он был взволнован, глаза у него сияли, как у ребенка или как у Иисуса на церковных открытках.

И они отправились наверх.

Луиза и Уолтер устроили себе гнездышко из одеял и теплых пальто. Уолтер сидел, глядя в небо, а Луиза уютно устроилась, положив голову ему на колени. Над ними кружили птицы, их красавцы голуби — Уолтер устроил на крыше голубятню.

И ничего особенного не случилось. К удивлению Луизы, Уолтер не был разочарован, узнав наутро, что вторжение было выдумкой. Зато было приключение. И неважно, что в тот раз ничего не случилось, сказал он Луизе, все равно когда-нибудь это произойдет. Возможно, очень скоро.

Выключив радио и заглушив вопли Дельфины, Луиза с минуту обводит взглядом комнату, убеждая себя в надежности стен. Ни она, ни Уолтер не наделены особым талантом к ведению хозяйства. В гостиной царит разгром. В одном углу Луиза несколько месяцев назад начала строить карточный домик. Он уже вырос так высоко, что она опасается подходить близко, чтобы не обрушить постройку. Так он и стоит, в окружении разбросанных по полу не использованных карт. У подножия дивана — неряшливая стопка отцовских воскресных газет, скопившихся с сорокового года. «Американское судно „Грир“ атаковано германской подводной лодкой» — гласит один из заголовков, а следом длинный список погибших, продолжающийся изо дня в день в новых газетах. Газеты в зависимости от возраста меняют цвет от бледно-желтого до коричневого. Вдоль стен гостиной разномастные книжные полки ломятся под тяжестью книг. В доме, где вырос Уолтер, имелась всего одна книга — секретное пособие для женатых под названием «Метод ритма», так что теперь он заядлый книгочей и собирает все подряд, от биографий до французских романов, от словарей русского языка до голландских книг по кулинарии. Книги скапливаются стопками на полу, поднимаются крепостным валом вдоль стен. Мебель напоминает миниатюрную цитадель на острове в море книг и всякого хлама. На крышке пианино — кладбище использованных чашек и блюдечек, внутри которых продолжается эксперимент по выращиванию плесени: в одних она покрывает пленкой недопитый чай, в других жидкость просто высыхает и образует растрескавшуюся красноватую пустыню, мини-Сахару, в которой воображение Луизы рисует арабского шейха, переходящего ночами от одного гаремного шатра к другому — от чашки к чашке. Две кушетки цвета карамели набиты конским волосом и в дождливую погоду ощутимо попахивают конюшней. Они стоят по сторонам оконной ниши, выходящей на Пятьдесят третью улицу. Множество пар изувеченной обуви обороняют диван — часовые, оставшиеся навсегда там, где их скинули после работы и забыли Луиза или ее отец. Радио светится золотым глазком, озирая этот пейзаж с высоты секретера, принадлежавшего некогда самому Мелвилу Дьюи, изобретателю десятичной системы Дьюи — во всяком случае, так уверял старый однополчанин Уолтера, от которого они получили этот секретер в оплату давнего долга.

На памяти Луизы здесь почти ничего не менялось, потому что Уолтеру не по силам заставить себя выбросить что-то, связанное с памятью о матери Луизы, Фредди. Лишившиеся ручек кофейные чашечки, ветхие простыни с такими дырами, что ночью в них можно запутаться ногами, одежду Фредди и даже носовые платки, в которые она, быть может, когда-то сморкалась. Дом, кажется, стонет под всей этой тяжестью, а Луиза не знает, что делать с этими реликвиями. Вот она щупает шаль, принадлежавшую когда-то Фредди.

— Мама? — она не слишком хорошо представляет, что значит это слово. Немного тоски, немного страха и острое чувство, что лучше об этом не спрашивать.