Елизавета Дворецкая - Лесная невеста

– Как же так… – дрожащим голосом спросил воевода и перевел взгляд на Зимобора. – Ты видел, да?

– Что видеть? – устало отозвался Зимобор. – Вон – стрела. Все равно не выжил бы – легкие пробиты.

Кровь на подбородке и на шее Бранеслава уже высохла, Доброгнев попытался было ее вытереть, но не смог и снова закрыл лицо руками. Он не привык плакать и не мог себе такое позволить на глазах у дружины, но он очень хорошо понимал – погиб единственный сын Столпомера, погиб, не оставив других наследников. Он присутствовал при постригах трехлетнего мальчика, годами наблюдал, как тот растет, сражается с ровесниками сначала деревянным мечом, потом железным, но тупым; гулял на пиру в честь двенадцатилетия княжича, получившего настоящий меч и ставшего мужчиной… В Бранеславе видели надежду, будущее, гордость и продолжение рода полотеских князей – и вот он лежит, навек закрыв свои соколиные очи, и не будет ни будущего, ни надежды, ни славы…

Зимобор глянул на море. Люди Рагнемунда не спешили подходить к усадьбе, их вообще не было видно.

– Говорят, их князь тоже убит, – сказал он Доброгневу, понимая, насколько слабое это утешение.

Для Бранеслава больше ничего нельзя было сделать. С трудом поднявшись, Зимобор пошел назад к кораблю. Ему все хотелось пересчитать своих и убедиться, что их не так мало, как казалось.

А убитых и раненых уже выносили на берег. Ему попался Рыбак, пытавшийся, сидя на земле, залепить рану на плече разжеванным хлебным мякишем, – простое средство остановить кровь, если некогда или нечем перевязывать, поскольку уж кусок хлеба у любого воина в мешке или за пазухой найдется. При виде него Зимобор вдруг заметил, что руку дергает и она болит, – оказывается, рукав стегача прорван и волокна торчащей пакли почернели от крови. Когда и как это случилось – он и не заметил. Надо было идти в усадьбу, раздеваться, мыться и перевязываться. Надо…

Мертвых складывали в ряд, и прямо с краю он вдруг увидел Свояту. Тело лежало на боку, как положили, когда принесли с корабля, шлем был сдвинут, наполовину закрывая лицо. От какой же мелочи в бою зависит жизнь! Сползший шлем на миг закрыл обзор – и ты покойник. Лопнувший ремешок, маленькая кочка, лужа крови, на которой ты поскользнешься, – и твой удар пройдет мимо цели, а чужой достанет тебя. Человеку так мало надо, чтобы из живого стать мертвым!

Неподалеку лежали двое или трое свеев из дружины Бранеслава, а потом Зимобор заметил знакомое белое лицо и завиток русой пряди, выбившейся из-под шлема. Хват лежал, раскинув руки, кольчуга на груди его была порвана, на колечках засохла кровь. Зимобор остановился. Хотелось окликнуть, разбудить, поднять… Чтобы он снова подмигивал девушкам, азартно спорил по делу и рассказывал о пьяных приключениях, которых сам, протрезвев, не помнил и только с чужих слов мог передавать: «Мне рассказывали, что я это сделал…»

Привыкнув с детства жить в дружине, Зимобор и полотеских кметей воспринимал как родных братьев. Даже видя эти тела, он еще не верил, что Своята, Хват, Хотеня, Семец и другие никогда уже не встанут, что во время утренних упражнений он больше не услышит громкого голоса Хвата, наставляющего отроков, куда направлять удары: «Голова – бедро, голова – бедро! Ниже, под щит бей! Смотрите, Невеля про стойку вспомнил!» Особенно жаль было Хвата, который так спешил жить и так мало успел. Но это все. Он навсегда останется здесь, храуст гардск хирдман, отважный славянский воин.

В конце концов оказалось, что из славянской дружины уцелела половина. Кривичи сражались храбро, но, непривычные к морским боям, понесли большие потери. Из трех десятников выжил один Зимобор – Тихий получил тяжелое ранение в голову и к вечеру тоже умер. Человек десять остались невредимы или почти невредимы, и к ним Зимобор причислял и себя. Его единственная рана над локтем оказалась неглубока, и он надеялся, что вовремя принятые простые меры пусть и одарят его небольшим ожогом, все же уберегут от заражения крови. Двадцать пять человек уцелели у Доброгнева, который отдал Зимобору под начало тех шестнадцать, что остались от бывших трех десятков его, Хвата и Тихого.

– Ты хорошо сражался, я же знал, что ты ничем не хуже нас! – с одобрением говорил ему Хродлейв, которого Зимобору было очень приятно увидеть среди уцелевших. – Ты мог бы даже вступить в дружину конунга!

– Сва эр вист, ват ман варда? – отвечал Зимобор, пытаясь улыбнуться. – Конечно, почему бы и нет?

Но на самом деле он еще плохо понимал, что говорит.

За предыдущие двадцать четыре года он переживал такое дважды: когда после одной серьезной битвы в живых остается не более половины тех, среди которых ты привык жить и кого считал своей семьей. В первый раз такая битва произошла, когда ему было всего одиннадцать лет. Сам он в ней, конечно, не участвовал, но долго потом грустил, натыкаясь на пустые места в дружинной избе, где у него тогда уже все были друзьями, и даже не совсем понимал, куда они делись. Второй раз – шесть лет назад, когда случилась война с радимичами и от дружины, в том числе его собственной, осталась половина. Тогда он уже был взрослым и все понимал, сам видел в этой битве, как умирали друзья, и ощущал каждую смерть со всей остротой чувства, какое бывает в восемнадцать лет. Взамен погибших появляются новые люди, с ними опять живешь бок о бок, привыкаешь, как к родным, а потом все повторяется…

Тело Бранеслава уложили в спальном покое усадьбы. Йомфру Альви рыдала над ним, Ингольв конунг был мрачен. К нему уже приехали посланцы от западных ётов. Рагнемунд конунг не был убит, но его тяжело ранили, из-за чего войску пришлось прекратить битву, не разгромив противника полностью. Однако победителем считался именно Рагнемунд, и теперь Ингольв конунг был обязан, когда тот поправится, выдать за него внучку. Правда, заговорить об этом с ней он пока не решался. Все не скрывали надежды, что победитель не оправится от раны, – поговаривали, что она довольно глубока, а глубокие раны, которые не поддаются полному обеззараживанию, часто воспаляются и скоро приводят к смерти.

Свеи и славяне, все, кто мог передвигаться, приходили проститься с Бранеславом. Лучший в дружине скальд сидел тут же, вытянув раненую ногу, и шевелил губами, складывая хвалебную песнь, последний дар мертвому, – все про те же «гром лососей крови» [38]и «славного ясеня сечи» [39].

Воевода Доброгнев сидел при погибшем неотлучно. Зимобор, немного отдохнув и собравшись с мыслями, тоже пришел и сел на край скамьи. Воевода глянул на него запавшими глазами.

– Чего пришел? – неласково буркнул он, но Зимобор понимал, что эта неласковость от сердечной боли. – Отдыхал бы. Отвоевались.

Уже стемнело, усадьба наконец затихла, затаилась, словно в ожидании опасности. В гриднице позвякивали снаряжением сменившиеся дозорные, кто-то с пыхтением прыгал, как всегда, пытаясь вылезти из стегача, кто-то ему помогал, стягивая доспех через голову, а тот, раненый, шипел от боли. В спальном покое было тихо, горел огонь в высоко выложенном каменном очаге, бросая отблески и тени на завешанные шкурами стены. Широкие лежанки были пусты: рядом с мертвыми не полагалось ночевать живым, да и прежним обитателям этого покоя лежанки уже не требовались – они остались на берегу, заваленные камнями, чтобы не причинили вреда в ожидании завтрашнего погребения.