Виктор Никитин - Легенда дьявольского перекрестка

- Дьявол не способен молиться, - с жаром стал объяснять церковный нотариус, - не способен упоминать священного имени Господа. Не в состоянии он осенять себя крестным знамением и носить одеяния францисканца. А исходя из рассказа Михаэля, Матиас исполнил все это.

- Да, - согласился Михаэль. - Нас так учили.

- Ну, я же сказал: глупость. Одной из причин многих людских ошибок является то, что вы все пытаетесь измерить понятными вам мерками. Этаким портняжным метром с давних времен вы измеряете явления, в принципе не поддающиеся вашему пониманию. Вы говорите, что созданы по образу и подобию Его, вкладывая в эти слова собственный смысл, греющий ваши полные сомнений души. Ведь говоря так, вы на самом-то деле провозглашаете, что имеете мало общего с окружающим миром, например, с тем деревом или той собакой, потому что вы - образ Всевышнего. Это свойство человеческой натуры: пытаться возвыситься хоть в чем-то, выделиться из животного мира. Вы не допускаете мысли, что вездесущее и всемогущее существо вообще может не ограничиваться какой-то формой. У Бога по большому счету нет нужды в каком-либо образе вообще. Он - ослепительный столб света и одновременно три странника, пришедшие к Аврааму. Он - невидимка, боровшийся с Иаковом, и одновременно он же - Спаситель, родившийся среди людей. Его образ и форма связаны только с особенностями людского восприятия.

Вам хочется верить и надеяться, что в руках людей есть некие символы, имеющие вполне материальное воплощение, способные дать защиту от дьявола. Вы вкладываете сокровенный смысл в элементарное, не делая это элементарное сколь-либо значимым оружием против сил тьмы. Дьявол, говорите вы, не может молиться и упоминать имени Господа. Почему? Молитвы придуманы людьми для людей, а истинное имя Бога скрыто даже от ангелов, если вообще допускать, что у всемогущего первоначала Вселенной есть имя. И молитвы, и имена, которыми вы называете Всевышнего, - не более чем людские символы. И крестное знамение, и крест с одеяниями священников и монахов - людские символы, которые сами по себе не устрашат даже самого слабого из демонов.

Однако люди все-таки не беззащитны. Ваше единственное оружие против дьявола - это исключительно ваша вера в свет и добро, ваше внутреннее убеждение, что с божьей помощью вы можете совладать с кознями абсолютного зла.

Глава сорок третья

- Своей встречи с дьяволом я не помнил до того момента, пока ангел смерти не сказал, что каждый из нас помнить об этом должен, - признался Хорст Келлер и, несколько смущенно улыбнувшись, добавил: - Сказать по чести, я был бы рад никогда не вспоминать о том столкновении, и прямо-таки счастлив, что в свое время все позабыл. Воспоминания такого рода и зацикливание на них ни к чему хорошему не приводят. В лучшем случае меня бы пугали чужаки и мельницы.

- А в худшем? - вкрадчиво уточнил Виллем-писарь, когда Хорст смолк, не продолжив своей мысли.

Мельник помрачнел, помедлил, и все-таки ответил:

- В худшем я бы тронулся рассудком и рано или поздно свел счеты со столь пугающей жизнью.

- Вы все-таки решились поведать нам историю о Бруно Остерманне? - спросил Малах Га-Мавет. - Отлично.

Хорст сразу приступил к своему рассказу, проигнорировав ангела смерти:

- Я родился и долгое время прожил с семьей в Дорвине, что лежит на западе Мекленбургского княжества. Там мой отец владел ветряной мельницей, обслуживавшей не один лишь Дорвин, а всю большую округу. Мне едва исполнилось двенадцать, когда отца задавила лошадь, и мы с матерью потеряли кормильца. Сперва мельницу взял в управление один из старых помощников отца, но он оказался нечист на руку: все время плакался, что работает себе в убыток, задерживал плату за пользование мельницей или вовсе не платил. Под конец года он потребовал, чтобы мы возместили ему якобы произведенную замену жерновов и ремонт коробов под зерно. Терпение матери закончилось, и помощнику отказали в управлении мельницей. Разразившийся спор тогда едва не довел нас до суда, но тут появился Бруно Остерманн - переселенец откуда-то с востока. Он уладил конфликт и за баснословную сумму купил у матери мельницу целиком и без остатка. Свой щедрый жест он объяснил вполне логичными мотивами: желанием побыстрее и полегче сойтись с местными жителями, а кому это проще сделать, если не мельнику, снабжающему людей мукой.

Неподалеку от мельницы он возвел для себя отличный дом с рядом надворных построек, причем строительство заняло недели полторы-две, что восхитило жителей Дорвина. Я же только сейчас осознал, что тогда следовало не изумляться, а задуматься об истинной сущности того, кто способен построить дом за столь короткий срок.

У Остерманна было двое своих работников, прибывших в Дорвин вместе с ним, поэтому нанимать кого-то в помощь он не стал. По старой памяти я частенько бывал на мельнице, и Остерманн приветливо меня встречал, показывал свои владения, хвалился действительно новыми жерновами и ларями для хранения зерна и муки. Мы всякий раз мило беседовали, он забавно шутил и иногда учил меня премудростям искусства мельника.

Когда мы затрудняемся с определением характера человека, не считая его образцом для подражания, но и не смея назвать плохим, то говорим, что данный человек своеобразен. Так может быть охарактеризован и мой отец. Не плохой, по своей сути, а своеобразный: он любил меня всем сердцем, но был довольно жестким, скупым на похвалу. Еще он считал меня слишком тяжелым в обучении. Этим всем отец разительно отличался от господина Остерманна и нисколько не удивительно, что, поссорившись однажды с матерью, я убежал на мельницу, где ожидал обязательно встретить понимание, сочувствие и поддержку.

Причина конфликта с мамой была такой мелкой и дурацкой, что мне стыдно говорить вам о ней. Добираясь к Бруно Остерманну, я успел как следует остыть и непременно повернул бы обратно к дому, если бы не заметил, что на мельнице кто-то есть. Это не могло не привлечь моего внимания, не могло не озадачить, ведь уже был настолько поздний вечер, что я опасался разбудить господина Остерманна.

Совершенно не таясь, я вошел внутрь готовый поклониться и поздороваться с хозяином, однако меня никто не ждал и моего присутствия не обнаруживал. Я же напротив видел все, что творилось в главном помещении мельницы. Работники Остерманна, слегка покачиваясь и тупо глядя себе под ноги, стояли у жерновов, изредка оживали, чтобы смести в горку золотые монеты, выпадавшие из-под вращавшихся камней. Увиденное заставило меня спрятаться.

Один работник за чем-то наклонился, перегнулся через жернов и тут же выпрямился, недоуменно глядя на оторванную кисть, державшуюся на тонкой, как пергамент, полоске кожи. Прежде я никогда не видел таких серьезных травм, однако представлял себе реакцию раненого совершенно иначе. Работник же просто рассматривал болтавшуюся кисть, и когда она оторвалась окончательно, перевел взгляд на нечто за жерновом и полез левой, еще неповрежденной рукой. Отчетливо раздался хруст ломаемых костей, и жернова заклинило. Второй работник даже не замечал абсурдной ситуации, происходившей в паре шагов от него.