Андрей Петерсон - Почему я не люблю дождь

– С кем? С мертвецом?

– Да, нет. С Клесом этим.

– С Клесом? Ну, точно не знаю… Говорят, что пережил он и королеву свою, и страну, и до сих пор где-то бродит по миру живым и неприкаянным. Бродит, а обратно в Пределы эти дороги ему нет, потому как смерть его от него отступилась, а первое, что Хая сделала, когда он оттуда вернулся, так это штуковину эту у него отобрала, чтобы не ровен день… и велела куда-то запрятать… – Ташур помолчал, пошлепал губами и вздохнул: – Она, вот, спрятала, а ты, выходит, – нашла. Правильно все-таки говорят: подобное ищет подобное и всегда к нему тянется. А вы с ней ужасно похожи. Вот и замкнулся круг…

Хилависта умолк и замер, задумавшись, видимо, о сложных и непредсказуемых превратностях бытия. О неожиданных последствиях и невероятных совпадениях. О жизни и смерти, и тонкой эфемерной грани, что отделяет порой одно от другого. А, может, и еще о чем…

Молчала и Осси.

Опустилась на пол, и теперь сидела, привалившись к холодной мокрой стене, уставившись в одну точку, и молчала.

В свете новообретенного знания слишком многое надо было ей переварить и осознать. Слишком много надо было переоценить и переосмыслить. А это, господа мои добрые, требовало времени. Много времени…

Глава одиннадцатая

– Ну, вот что, – Осси поднялась. – Все, что ты мне рассказал, я поняла и приняла к сведению. Даже выводы кое-какие сделала… Так, что, в любом случае, спасибо тебе…

– Что значит «в любом случае»? – Вскинулся хилависта. – Я не понял… Ты что надумала?.. Ты же не оставишь себе это… эту?.. Ведь не оставишь? – Крик его сорвался на визг, а потом, так и вообще, в тихий и перепуганный шепот выродился. – Ты ведь не об этом говоришь? Не об этом, а?..

Казалось, еще немного и заплачет он, до того его такой поворот дел расстроил. Видно, и вправду пугала его эта психопомпа, и, видно искренне верил он и очень надеялся, что прислушается к его словам леди Кай. Прислушается и бросит здесь эту дрянь, а потом поспешит отсюда, унося ноги от греха и подальше… Очень ему этого, знаете ли, хотелось. Так сильно, что исхода другого он и не ждал уже, а потому…

– Не смей! – Он заорал так, что эхо, немного было задремавшее, вновь всколыхнулось и бросилось от стены до стены, выбивая мелкое крошево из старой и отсыревшей кладки. – Не позволю! Не дам!..

Заорал и осекся, наткнувшись на взгляд интессы. Обжигающе холодный и не оставляющий ни тени надежды. И столько в нем было силы и властной решимости, что застряли прямо в гортани у Ташура рвущиеся наружу слова и возражения, и так и застыл он, как громом сраженный, а потом, медленно, как подраненный пес, отполз в сторону и замер там, забившись в угол, тихо-тихо бормоча себе под нос что-то невнятное и неразборчивое.

– Мне надо. Извини… – тихо прошептала леди Кай и повернулась к сияющему в воздухе кокону. – Я должна знать. Мне очень надо…

Она медленно и осторожно – шаг за шагом – обошла вокруг Слезы. Примерно так же, как делала это в гробнице. И также как и тогда не почувствовала при этом ничего необычного.

Вот только перстень на пальце становился все холоднее и холоднее, будто впитывал он в себя с каждым шагом иностороннюю стужу, а тихое ровное свечение его, возникшее в тот момент когда Ташур по глупости своей вскрыл сосуд со Слезой, разгоралось все сильнее, наполняя крошечное, ограниченное мокрыми стенами пространство, невесомым призрачным светом. И, словно отзываясь ему, вспыхнула изнутри Слеза, смешивая свое мертвое сияние с таким же точно свечением перстня. Но не было в этом свете ни жизни, ни тепла, а блеклые тени, что рождались в его запутанных складках казались странными и незваными гостями в этом мире.

Обойдя Слезу, или если по-правильному – психопомпу – дважды, Осси замерла в шаге от нее, а потом, повинуясь какому-то неясному порыву, закрыла глаза и протянула вперед руку.

Ту, что с перстнем.

Она не знала и не понимала, что делает, и что толкает ее на это, но чувствовала, что все правильно, что именно так надо, и что давно уже следовало…

Она тянула и тянула руку, будто разделяли ее со Слезой не какие-то несчастные полшага, а многие и многие горизонты. Тянула, переместив все свое сознание, всю себя в самые кончики пальцев. И, казалось, что длится это вечно, и что она была здесь всегда, пытаясь дотянуться до свернутой в тугой и холодный кокон смерти. И пролетали над ней годы и тянулись дни, а она все стояла и стояла в этой пустой комнате, затерянной где-то в небесах, ожидая пугающей но такой желанной встречи.

А блеклые, почти прозрачные тени, рожденные Слезой и перстнем, окружали ее, сжимая плотным кольцом, ластясь и пробуя на вкус. Выражая покорность и подчиняя себе. Той новой силе, что била уже через край, захлестывая, выворачивая на изнанку, и унося в далекую темную даль.

Леди Кай падала в бездну. Тонула. И возносилась к небесам…

Но в этом хаотическом потоке видений и ощущений краем меркнущего сознания она постоянно ощущала чье-то присутствие. Словно некая ускользающая и невыразимая сущность, не принадлежащая ни этому миру, и никакому другому проникала в ее душу, растворяясь в ней и растворяя ее саму.

Обжигающая молочно-белая пелена коснулась ее глаз, заслонив собой все. Затихли и умерли слабые отголоски далеких звуков, оставив леди Кай в одиночестве, и лишь вязкая как патока вечность таяла в гулком сумраке.

Она стояла безмолвная и бездвижная, как изваяние. Как каменный истукан. Как памятник самой себе на веки вечные и на все времена. Стояла, будучи не в силах шевельнуть даже пальцем. Время шло, и Осси уже начало казаться, что она полностью растворилась в этой наведенной пелене, окончательно потеряв себя, и слившись с мутными тенями. Но тело, хоть и обездвиженное неведомой силой еще жило, и очень скоро тому появилось явное и совсем недвусмысленное подтверждение.

Боль. Она появилась из ниоткуда, и тут же в мгновение ока заполнила ее всю без остатка. Она нахлынула как прибой и тут же откатилась назад, оставляя после себя гнетущую пустоту. Волны боли следовали одна за другой, словно проверяя на прочность и готовя к чему-то, чему нет описания ни в языке людей, ни в древних и уже позабытых наречиях.

Иногда отступали они на время, пропуская удар или два, и тогда Осси будто проваливалась куда-то вовне. Там в этой бескрайней пустоте не было ничего, кроме угасающих мыслей и нарастающего ужаса. Неодолимого. Подчиняющего себе. И… опьяняющего.

Затем пустота выплескивала ее обратно в сумеречное марево, отторгая и тут же наказывая запредельной болью. Но раздираемое невыносимой мукой тело, с которого будто заживо сдирали кожу, по-прежнему было обращено в камень и не в силах было породить ни звука, ни крика. И все начиналось сначала, и, казалось, не будет этому края.