Ольга Лукас - Тринадцатая редакция. Книга 5. Неубедимый

Привыкнув к простору широкого проспекта, смирившись с необходимостью лавировать в толпе, среди зонтиков и сумок, Гумир понял, что не может разглядеть ничего, что находится от него на расстоянии дальше двадцати шагов. Огромный мир — какой же он огромный! Куда как больше склада банановой компании, где Гумир, кстати, давно уже не был. И намного, намного разнообразнее — и бананового этого склада, и книжного склада в подвале Тринадцатой редакции.

Он уже не озирался, он щурился, хотя солнца никакого не было, и злился на себя за то, что не видит вон тот дом, тех людей, то размытое пятно. Видимый мир, показавшийся было таким огромным, вновь съежился.

Дождь сменил направление — только что честно лил сверху вниз, теперь же швырял пригоршни воды несколько наискосок, так, что вскоре залил гениальному программисту очки, глаза, проник под дождевик. Гумир шел почти на ощупь — стряхивал капли с окуляров, оглядывал местность, пробегал несколько шагов, снова стряхивал капли. Вот теперь люди действительно оборачивались на него, но он уже не видел этих взглядов, да и ему было всё равно.

Кое-как добрался до Малой Морской, ощупывая стены, спустился вниз, в полуподвальчик букиниста.

Снова снял очки, встряхнул их, протёр, но надевать обратно не спешил. Лавка была словно написана акварелью, нежными пастельными тонами, несколько чересчур размыто. В акварельном пейзаже двигались какие-то тени. Пахло сливочно-мясным соусом, густым, вкусным — наверное, из ближайшего ресторана запах занесло. После антигуманных котлет из целлюлозы, которыми толком и не насытишься, вдыхать этот запах было приятно и немного грустно.

Тени продолжали перемещаться с места на место, одна из них подошла вплотную и беззлобно проворчала:

— Ну, ну, не стойте на проходе. Чуть левее отойдите и любуйтесь себе сколько хотите.

— Сейчас… я не вижу. — Гумир в доказательство вытянул перед собой руку, в которой сжимал очки. Чтобы тень не думала, будто он просто так тут стоит и глазеет по сторонам.

— Хорошие очки. Главное — прочные. Вот, протрите. У вас ведь в них стопроцентное зрение, верно? Мои чуть послабее будут.

Гумир нащупал протянутый ему кусочек замши, тщательно протёр стёкла, надел очки и уже открыл было рот, чтобы сказать: «Очки-то прочные, да вижу я в них уже плохо», и замер.

Акварель превратилась в чёткую цифровую фотографию. Гумир различал пылинки на дальней полке, мог прочитать надписи на истёршихся корешках тоненьких книжек. Как будто не очки он протёр чудесной тряпицей, а свои собственные глаза.

Перед ним стоял очень пожилой человек с густой седой шевелюрой. Его тёмно-коричневая верхняя одежда больше всего напоминала махровый халат, но Гумир решил, что это просто такая разновидность сюртука или какая-то специальная униформа букинистов. В том, что перед ним стоит сам хозяин лавки, сомневаться не приходилось.

— Вы пока оглядитесь, а мне нужно спешить к покупателям, — сказал старик и зашагал между полками.

Когда-то Гумир работал в видеопрокате и думал, что и букинистическая лавка — это такой же точно прокат, только с книгами, и публика в ней такая же.

Но, приглядевшись, он понял, что здешние посетители — совсем особенные, какие-то… букинистические.

Девочка в кремовом кружевном платье с тысячей оборок, воланов и бантиков, похожая на гимназистку-подготовишку, стучала кулачком по прилавку и то требовала, то умоляла дать ей «что-нибудь ещё про душеньку Базарова».

— Барышня, поймите, нет более ничего. Вы всё прочитали, — успокаивал её старик.

— Я не верю, я не верю, что нет! Как это — нет? Какой-нибудь приквел! Или не вошедшее! Или…

— Ничего нет, поверье. Возьмите «Дворянское гнездо».

— Ах, так! Тогда я сама… я сама напишу!

— Творческих успехов, — ответствовал хозяин и протянул руку, словно собираясь погладить любительницу Базарова по голове. Но девочка ойкнула и отскочила в сторону. Потом проворно сняла с крючка на стенке дождевик, тоже с оборками и рюшами, накинула его на плечи и убежала прочь.

Высокий господин, похожий на громоздкий антикварный предмет — несколько раз существенно уцененный, но по-прежнему самый дорогой во всём магазине, — снимал книги с верхней полки, не прибегая к помощи специальной стремянки-табуретки, и тут же ставил их на место, бормоча себе под нос немецкие ругательства.

Три человека в роговых очках, расхлябанной обуви и с немытыми волосами выбрали по пачке таких же точно неопрятных, как и они сами, книг и отчаянно торговались за каждую копейку.

Мелькнула женщина в чепце. Прошелся туда-сюда и скрылся среди полок господин в цилиндре. Звякнули где-то шпоры.

Трое неопрятных расплатились и теперь распихивали книги по безразмерным и бесформенным сумкам. Букинист смотрел на них неодобрительно, потом не выдержал и достал из-под прилавка три непромокаемых брезентовых мешка.

— Спасибо, спасибо, спасибо! — начали кланяться неопрятные, с каждым поклоном становясь всё более ухоженными. Выходили из лавки три моложавых интеллектуала среднего достатка. И волосы у них были вовсе не грязные. Просто так тени легли.

Гумир проводил их взглядом, покачал головой, подошел к прилавку поближе.

Изящная женщина, от которой пахло леденцами и мятой, наклонившись к букинисту, драматическим шепотом говорила:

— Дайте мне какую-нибудь хорошую биографию, но только без личности биографа. Я знаю, знаю, вы можете всё!

— В хорошей биографии всегда есть личность биографа, — отвечал букинист.

— А вы найдите, найдите другую!

— Я бы рад. Но так не бывает. Выбирайте: сухая справка, в которой цифр больше, чем слов, — без личности автора, да и того, о ком он написал. Или — действительно интересная биография, но в ней уж личностей будет предостаточно: и сам герой, и его окружение, и автор, конечно. Он не может не проявиться в тексте: он ведь выбрал этого персонажа потому, что увидел в нём что-то близкое, родное. И зацепился за это близкое, и вокруг него строит повествование.

— Это ложь. Это подтасовка фактов. Я хочу сама, сама найти что-то близкое, мне не нужно чужое.

— Могу знаете что посоветовать? — Букинист немного подумал и указал пальцем на полку: — Воспоминания разных людей, современников. В одной книге. Каждый из них тоже видел в человеке что-то своё, но у каждого это «своё» было разным. И вы наверняка сможете увидеть если не масштаб, то объём великой личности.

— О да, масштаб, объём! — обрадовалась леденцово-мятная дама и сделала несколько торопливых шагов в сторону указанной полки. — Современники-очевидцы, как ни странно, не видят ни масштаба, ни объёма — но передают его лучше, чем потомки.

— Увы, — кивнул ей вслед старик, и продолжал, словно уже разговаривая с самим собой: — Потомки считают себя выше, умнее. Нет ничего омерзительнее снисходительного отношения биографа к своему герою. Ладно бы по имени называл, хотя какой он тебе «Саша» или «Коля», он тебя на двести лет старше, постыдился бы. Но это ещё можно простить. Хуже — отношение свысока, как к ребёнку малому, неразумному. Биограф в глупой своей гордыне думает, что раз он знает наперёд, что случится с его героем через год, два, десять, то он, стало быть, и умнее, и лучше, и выше, и имеет право на панибратство и высокомерные выводы. Он чувствует себя уже автором, а не летописцем! А того не понимает этот человек, что он пишет о жизни другого. Что прошло двести лет, а ему и его читателям тот, другой, интересен. И это уже — объективная данность, против неё не попрёшь. Тогда как о себе самом биограф пока ничего не знает. Ни сколько он проживёт, ни будет ли он интересен потомкам. Ни даже — к каким последствиям приведёт вскользь оброненное на страницах «Саша» или «Коля».